Московского университета. Потом, уже в Москве, он часто бывал
у нас дома, и мы с ним много гуляли по Тверскому бульвару. Он
пытался мне объяснять принципы квантовой механики и теории
относительности (по правде говоря, это было не по адресу), читал
наизусть по-французски стихи Верлена и Бодлера и свои
собственные, из которых мне врезались в память на всю жизнь
некоторые строчки.
Открыв для себя такого небанального человека, я перезнакомила
его со своими друзьями, в том числе и с двумя композиторами –
Шурой Локшиным (который, как и Алик, восхищался Эдгаром
По и Бодлером) и его приятелем Мишей Мееровичем. Они тоже
водили его за собой по знакомым и по ресторанам и, бывая в
подпитии, перелезали через заборы, ходили по крышам каких-то
сараев и что-то декламировали, весьма для того времени
рискованное.
Это был 1949-й год – год борьбы с космополитизмом и
формализмом. Оба композитора по этой причине были изгнаны
из Консерватории и зарабатывали на жизнь (надо сказать, по тем
временам совсем неплохо) игрой в четыре руки на самых
разнообразных площадках и сочинением музыки для
кинохроники. Новые друзья, по-видимому, Алику нравились. А
летом 1949-го года его арестовали.
О том, что Алик Вольпин сильно изменил свое отношение к
кругу наших общих музыкальных знакомств, я узнала из его
письма, присланного уже из ссылки, в котором он мне советовал
не водиться больше с «этой музыкантской шантрапой». К тому
времени я была уже женой Шуры Локшина; я показала ему это
письмо.
Чего-то подобного мы уже ждали. Дело в том, что после ареста
Алика и Прохоровой в НКВД в качестве свидетелей были
вызваны два композитора (бывшие постоянными посетителями
дома Локшиных), а также мать Шуры – Мария Борисовна и его
сестра Муся. Мусю дважды привозили в НКВД из санатория, где
она приходила в себя после тяжелейшей операции – ей удалили
несколько ребер и одно легкое, пораженное туберкулезом.
Только со второго раза, после угрозы, что арестуют ее брата, если
она не подтвердит «антисоветские высказывания Прохоровой»,
она сдалась. Той же угрозой заставили подписаться под
протоколами мою свекровь.
Но ни Шуру, ни меня в НКВД не вызывали. В сценарии,
сочиненном на Лубянке, Шуре готовилась совсем иная роль –
роль прикрытия для стукача.
Наверняка после моего рассказа многие осудят Шурину мать и
его сестру. Поэтому я должна добавить следующее. В 1948-ом
году (как раз в то время, когда его отчислили из Консерватории)
Шуре вырезали, в связи с сильно обострившейся язвой, две трети
желудка. Об этом у нас сохранилась справка. Между прочим,
М. В. Юдина тоже упоминает об этом факте в одном из своих
писем (см. Приложение 2). Мать и сестра Шуры понимали, что
если бы Шуру арестовали, он умер бы в тюрьме очень скоро.
Но вернусь к своему рассказу об Алике. Когда Алик освободился
в 1953-ем году, он пришел к нам в дом без предварительного
звонка и с порога бросил Шуре в лицо: «Сколько тебе заплатили
за то, что ты меня предал?» Шура ответил очень спокойно: «Я
тебя не предавал». Алик привел неопровержимый, с его точки
зрения, довод: «Ведь мне же на допросе предъявили мои стихи. А
я прекрасно помню, как ты их записывал, пока я читал, и
переспрашивал, если не успевал». Тогда Шура взял из тумбы
стола стихи Алика и сказал: «Вот они, забирай и больше никогда
здесь не показывайся». Я все это время стояла как столб и
держала сына на руках.
На следующий день, когда Шура куда-то ушел, я позвонила
Алику Вольпину и попросила разрешения зайти к нему домой.
Мне казалось, что если я ему объясню, что Шура по своей
природе не способен на подлость, они с Шурой помирятся и все
уладится. Он встретил меня с хитрой улыбкой и на все мои
доводы отвечал, что я – заинтересованное лицо и мои объяснения
не являются доказательством Шуриной невиновности. Он
приводил еще предъявленное ему слово «блевотина», сказанное
им в адрес советской власти, которое мог слышать только Шура,
стоявший близко от него в тот момент, и даже рисовал мне на
клочке бумаги, кто где тогда стоял. И я ушла с тяжелым сердцем,
понимая, что я потеряла навсегда доверие человека, мне и Шуре
не безразличного.
Вскоре после этого Шура встретил у нас во дворе Алика,
который, как показалось Шуре, его караулил. Между ними
произошло бурное объяснение, в ходе которого Алик задавал ему
прокурорские вопросы, среди них и такой: «Откуда же у тебя
были деньги, чтобы ходить по ресторанам, ведь ты же тогда