воров накопилось предостаточно. И вот, во время нашей
оживленной беседы, раздался звонок*, и незнакомый мужской
голос попросил к телефону Александра Лазаревича. (Напомню
читателю, что Александром Лазаревичем звали моего отца. Это
весьма редкое сочетание имени и отчества; я, во всяком случае,
такого имени-отчества больше ни у кого не встречал.)
– Здесь такие не живут, – ответила Инна Львовна, немного
изменившись в лице.
* Звонок раздался примерно через 10 секунд после того, как Инна
Львовна переспросила меня, действительно ли я не слышал от отца
имени человека, виновного в арестах.
Теперь я должен, – чтобы всё стало ещё более ясно, – сказать две
вещи.
Первое. К моменту этого телефонного звонка мой отец уже
четырнадцать лет как умер.
Второе. Телефон, так поразительно вовремя зазвонивший,
никогда не имел никакого отношения к нашей семье. Это был
телефон московской квартиры Инны Львовны.
Я понял, что телефонный звонок предназначался лично мне и
представлял собой какое-то предостережение или угрозу. Ну, а
кроме того, этот звонок означал, что меня элементарно «пасли»
некие заинтересованные лица. Первое издание «Гения зла» явно
кому-то не понравилось.
Признаюсь, что я испугался. И за себя, и за Инну Львовну.
Потом, когда первый испуг прошел, мне стало интересно, – кто
же мог организовать этот звонок? И понимал ли этот явно
перестаравшийся господин, какую густую коричневую тень
отбрасывает он на всех недоброжелателей моего отца?
* * *
Прочтя эти строки, недоверчивый читатель с повышенно трезвым
складом ума, наверное, скажет: «А все-таки тот звонок, когда
попросили к телефону Александра Лазаревича, мог быть
случайностью, простым совпадением. А у автора – в силу его
нервного состояния – развилась на этой почве небольшая мания
преследования».
Ты прав, читатель! Звонок – совпадение, а у меня – мания
преследования.
Все это так.
Но вот еще один эпизод (конец лета 2001-го года). В самый
разгар бурного семейного разговора, происходившего далеко за
полночь (а разговор касался, между прочим, «Гения зла»),
зазвонил телефон. «Алло!» – сказал я несколько раз, но не
услышал никакого ответа. Через 10 минут звонок повторился, и
опять на мои возгласы никто не откликнулся. Еще через 10 минут
звонок раздался снова. На этот раз я молча прикрыл трубку
рукой, чтобы не было слышно, как я дышу, а сам стал
вслушиваться в телефонные шорохи. Молчание тянулось минуты
две. А потом произошло нечто невообразимое. Незнакомый
мужской голос забормотал: «Ну вот, ну надо же… По-моему, они
сами нас сейчас пишут…» И в трубке загудело.
сентябрь 2001
А.А. Локшин «Быть может выживу»
События 1948-49-го годов сыграли слишком большую роль в
дальнейшей судьбе моего отца, чтобы я мог умолчать о том, что
узнал от него самого, от других людей и из некоторых
сохранившихся документов.
В мае 48-го года у отца случился сильнейший приступ язвенной
болезни; его сразу же положили в Институт Склифосовского. В
то время резекция желудка считалась рискованным делом и
вероятность неблагоприятного исхода была велика. Однако
обезболивающие уже не помогали, поэтому отец решился на
операцию.
28 мая его оперировал известный хирург С.С. Юдин. Отец был
крайне истощен, а после операции настолько ослаб, что в течение
нескольких суток буквально не мог пошевелиться. Это и спасло
его – послеоперационные швы успели срастись. Физически
намного более крепкий военный, которого оперировал тот же
хирург и тоже по поводу язвы желудка, умер на соседней койке
(на глазах у моего отца), так как не смог нужное время лежать
неподвижно и послеоперационные швы разошлись.
15 июня 48-го года отца выписали из больницы, а 26 августа –
уволили из Консерватории в ходе кампании по борьбе с
формализмом; ему снова припомнили его несостоявшуюся
дипломную работу «Цветы зла» на стихи Бодлера, из-за которой
его уже отчисляли с пятого курса Консерватории в мае 41-го
года*. Наверняка сыграл свою роль и «пятый пункт», борьба с
космополитизмом уже начиналась.
Теперь перейду к событиям иного рода.
21 июля 1949-го года в Черновцах «органы» арестовали А.С.
Есенина-Вольпина*, который был к моменту своего ареста знаком
с моим отцом примерно в течение двух месяцев.
После ареста Вольпина отец вычислил стукача в своем