Господин Миккейн поставил чашку на стол, снял очки и дрожащими пальцами сжал переносицу.
— Но Мону тоже определили как репродуктивно негодную. Её конфисковали у меня и подвергли гистерэктомии. Мою бедную Мону…
Он скрючился и обхватил лицо ладонью. По дрожащим плечам Найт догадался, что его учитель беззвучно плачет. Захотелось обнять его и заслонить от всего этого мира своей широкой спиной. Недавно проармированной лентами мелкозернистой титаново-карбоновой сетки, которая прошита волокнами пьезоэлектрических кристаллов вместо мышц. Такую спину не всякой пулей пробьёшь.
Молодой киборг поднялся, приблизился, сел на корточки перед учителем и взял его за руки. Найт не знал, что сказать, он просто сидел и смотрел на господина Миккейна снизу вверх таким же взглядом, как много лет назад. Только совсем другими глазами. Учитель улыбнулся ему сквозь слёзы и погладил по голове.
— Всё хорошо. Это закон природы. Слабейший должен исчезнуть. Мир меняется. На дороге у несущейся машины лучше не стоять. Убежать от неё невозможно. Я могу лишь броситься под колёса, устав от этой гонки. Я больше не хочу подчиняться правилам этого мира, быть ничтожной, бесправной песчинкой на его ладони. На ладони, которая размозжила всё, что оставалось в нас от людей.
— Вы не должны так поступать, — проговорил Найт ровным убедительным тоном. — Вы прекрасный специалист, и репродуктивная негодность мало повлияет на вашу карьеру. Мону, конечно, жалко, но ведь её не убьют… и…
— Твои ли это мысли? — мягко перебил его господин Миккейн тихим голосом. Найт недоумённо приподнял бровь.
— Если бы я не знал, что это невозможно, я бы решил, что Торофф запрограммировал тебя говорить его словами. Карьера, карьера, карьера, карьера… Основа мироздания, цель всей жизни — карьера. Ты оказался больше его учеником, чем моим.
— Господин Миккейн, я просто…
— Не надо оправдываться, — помотал головой историк. — Ты поступил так, как счёл наиболее верным и эффективным. В конце концов, ты киборг. Наполовину машина. Я лишь удручён, что ты всё-таки позволил Торрофу управлять твоим мнением, сделать тебя своим подопытным кроликом.
— Лабораторным мышем, — задумчиво усмехнулся Найт, посмотрев в сторону.
— Что? — не расслышал господин Миккейн.
— Ничего, я так, — мотнул головой Найт. — Речь ведь вовсе не обо мне и не о господине Торрофе. Речь о вас и вашем безумном поступке. Одумайтесь, господин Миккейн…
— Нет, речь всё-таки о тебе, мой мальчик. Тебе жить дальше. А я всё решил для себя. Теперь должен решить ты.
Найт долго смотрел на учителя, потом встал и медленно отошёл к зеркалу. Нерешительно посмотрел в глаза своему отражению. Прекрасные глаза дорогой коллекционной куклы в обрамлении белоснежных ресниц. Без бровей они казались ещё более искусственными. Глаза смотрели спокойно и безмятежно, хотя в душе поднялась буря чувств. Через минуту Найт отметил, что эта буря стихает. Стабилизаторы работали безупречно.
— Я боюсь, что-либо мне решать уже поздно. Моя долина окаменела.
Он увидел в зеркале, как господин Миккейн обессилено опустил голову и тяжко вздохнул.
— Что ж… Очень функциональная ваза тоже может быть из фарфора. А фарфоровые статуэтки совершенно бесполезны, — проговорил он будто самому себе. — Передай Торрофу мои поздравления. Он победил.
Найт почувствовал острый приступ отчаяния. Он хотел только одного — чтобы его учитель нашёл хоть единственную причину жить дальше. И вдруг, резко развернувшись, всей своей громадной массой кинулся к нему, стиснул в объятиях и поцеловал в губы. Глаза господина Миккейна расширились от настоящего ужаса, он принялся вырываться. Но разве может простой смертный, ослабленный горем и бессонницей, вырваться из объятий восьмидесятипроцентной машины?
— Я люблю тебя, Дэнкер! — проговорил Найт, настойчиво целуя учителя. — Я люблю тебя! Пожалуйста, не бросай меня! Не оставляй меня совсем одного! Я буду с тобой всегда, только не бросай…
Господин Миккейн отворачивал лицо, вырывался, бормоча: