Так было в годы пресловутого тоталитаризма, так осталось и после августовского крушения КПСС и союзного государства. И — забегая вперед — позднее, когда, казалось бы, все в стране сдвинулось, перемешалось и до сих пор не улеглось…. Все дозволено.
Конечно же, наш собкор немедленно получил “добро” на беседу с известным русским писателем, и через две-три недели кассета с записью и ее расшифровка лежали на редакционном столе, в отделе литературы и искусства.
Николай Александрович Потапов, редактор отдела, член редколлегии, вошел ко мне, в кабинет первого заместителя ответственного секретаря, каким-то растерянным:
— Виктор Прокушев прислал беседу с Виктором Астафьевым. Ты возглавляешь группу сорокалетия Победы…. Прочти.Поговорим.
Передо мной оказалась стенографическая запись обширной беседы собкора “Правды” с Виктором Астафьевым. Ее содержание было настолько необычным, что я быстро понял, почему член редколлегии предпочел не сам идти к главному редактору В.Г. Афанасьеву, а просить об этом меня, занимавшего формально куда более скромное место в редакционной иерархии.
Виктор Астафьев писал о том, о чем не было принято писать в русской прозе о войне. Может быть, только Виктор Некрасов в книге “В окопах Сталинграда” в какой-то мере приблизился к степени откровенности астафьевского письма.
Астафьев писал о настоящих героях Великой Отечественной, ставших жертвами не сражений, а клеветы и подлости завистливых сослуживцев. Он писал о крови и грязи военного быта, вызванных опять же не столько низменными свойствами, скажем так, отдельных носителей возвышенной русской души….
Виктор Григорьевич Афанасьев — тоже участник военных действий, летчик — резко отреагировал на рукопись Астафьева: льет грязь; все было не так; зачем ты это принес? Ну Прокушев — он там думает, все можно, одичал в сибирской тайге. Но в редакции должны знать, что к чему….“Правда” это печатать не будет.
Что я мог возразить? На фронте не был, в сражениях не участвовал, военного быта, о коем говорил в своих откровеннейших мемуарах Виктор Петрович, не знал….Пережил, правда, гитлеровскую оккупацию родного края — Псковщины, вошедшей, кстати, в историю Великой Отечественной как знаменитый Партизанский край….Но что может сказать деревенско-питерский несмышленыш о трагедии вселенского масштаба?
— Почему ты ввязался в эту историю? — спросил Афанасьев, несколько обескураженный моим независимым поведением. — С писателями работает отдел литературы. Пусть ко мне зайдет Потапов.
Хорошо.
Я передал суть разговора Н.А. Потапову. Через день-два он снова заглянул ко мне:
— Виктор Григорьевич за публикацию, если убрать все лишнее…. Я предложил ему: давайте дадим Астафьеву целую полосу, объясним, что в последние годы никто не получал целой полосы…. Это — честь. Беседа куда больше полосы….
Надо еще дать фото. Без этого нельзя. Это еще строк триста.
— Объясним, что “Правда” идет на уникальный эксперимент. Целая полоса! А что не войдет — сократим….
Исключительный ценности материал Виктора Астафьева“Там, в окопах” появился в “Правде” весной 1985 года. Он занимал целую, как и обещали писателю, газетную страницу. Ее дополняла изумительная по философскому звучанию фотография Виктора Петровича на фоне сурового сибирского пейзажа. Я думаю, это был один из многих журналистских подвигов журналистов “Правды”, которыми насыщена творческая биография газеты.
…Все было бы хорошо, если бы не было так грустно.
Публикация Виктора Астафьева вызвала шквал откликов. От рассерженных ветеранов, которым прошедшая война вдруг показалась неким приключением флибустьерского толка. От многомудрых историков, присвоивших себе исключительное право толковать “события давно минувших дней”. От номенклатурных “геродотов”, кои любую эпоху готовы размалевать “применительно к подлости”. И т.д., и т.п.
…Виктор Астафьев получил много писем, по-моему, в основном — негативных. Он пытался возразить, прислал в “Правду” резкий по тону обзор откликов на свою откровенную публикацию.
Я в это время болел. Астафьевский обзор был у нас предан забвению. Виктор Петрович отдал его в “Литературку”, где и был опубликован его материал. Но — одно дело “Правда” тех лет, другое — “Литгазета”. Эффект публикации оказался размыт, смазан, если не сказать больше.
Живьем Виктора Петровича я видел всего один раз — во время съемок телевизионной передачи Тани Земсковой о Юрии Бондареве, где-то в библиотеке в центре Москвы. Астафьев скромно сидел в переполненном зале и когда — по сценарию — дошла очередь до него, просто, как-то по-мужицки вышел на сцену и сказал очень тепло и очень мудро о писателе схожей с ним судьбы, о фронтовике. Казалось, поколение фронтовиков, поколение лейтенантов, изведавших полной мерой почем фунт лиха, никогда не распадется — общее в их биографиях будет определяющим навсегда…. Увы, не сбылось, не оправдалось.Год-два спустя Виктор Астафьев резко ушел из когорты “Астафьев — Белов — Распутин”, которую все воспринимали как единое и неделимое целое; над этой троицей глумились многие либеральные тряпичкины, восславлявшие своих хлестаковых, которые захватили все литературное пространство. Астафьев стал одиноким рыцарем, разящим писательским острым словом наше (и его тоже) прошлое, пресловутый тоталитаризм, а конкретно — командиров и комиссаров Великой Отечественной, почему-то обретших в его глазах не ореол мучеников за идею (помните межировское “Коммунисты — вперед!”), а неких шкурников, прикрывавших громким словом ущербную сущность неправедной идеологии….
Что на него повлияло? Личная трагедия в связи с гибелью близких, сверхконцентрация вокруг него мелких сволочей, коих при любом режиме великое множество, либо что-то другое, нам неведомое? Я сомневаюсь, что человек столь высокого нравственного напряжения мог стать тривиальным перевертышем, каких во множестве породило наше смутное перестроечное время. Вот почему, когда мне предлагали “разгромные” статьи по Астафьеву, я всегда отвергал их, не читая. Даже в критический момент, после его интервью Жене Дворникову, очеркисту “Правды”, где Виктор Петрович, тогда еще почти лояльный Советской власти, впервые выразил сомнение: а надо ли было защищать Ленинград ценою сотен тысяч жизней — в Европе, де, просто сдавали города, лишь бы сберечь их жителей…. Сотни, тысячи возмущенных писем получила тогда редакция. И я не знаю, вправе ли мы судить тех, кто по-прежнему яростно и достойно держится принципа: прежде думай о Родине, а потом — о себе?! Думаю, уже в то время что-то сдвинулось, перевернулось в сознании Виктора Астафьева — не верю, что таким он был на войне! Но и его, я считаю, мы не вправе корить и осуждать, а должны лишь стремиться понять логику переосознания солдатом дальнобойной, истребительной артиллерии РГК событий, в которых он был в свое время реальным действующим лицом.
С “Правдой”, которая отказалась печатать его обзор читательских откликов, Виктор Петрович разошелся — по жизни — навсегда.
Замученный болезнями, горестями жизни, он прожил последние годы в своей родной Овсянке, куда к нему приезжали разные люди. Кто отметиться: вот, мол, сам Астафьев меня благословил, и теперь я могу делать что хочу, и писать что хочу — у меня на все это есть астафьевская индульгенция. Кто, из без того всесильных, вроде Ельцина, чтобы показать: вот, де, я, такой простой, демократичный, ценю больших русских писателей….А может,Наина Иосифовна любила читать Астафьева, его “Царь-рыбу” помнила наизусть? Власти всегда любили заигрывать с писателями — особенно грешили этим восточные властелины, у которых, случалось, бывали на побегушках и гениальные поэты…
Виктор Астафьев принял милостыню из барских рук Бориса Ельцина, пожертвовавшего из государевой казны на собрание сочинений талантливого писателя. Но ни минуты не сомневаюсь, что ни одно суждение, ни одна оценка прошлого и настоящего не были подсказаны ему демократическим сюзереном. Хоть и слаб человек, даже самый осиянный талантом, но Астафьев говорил и писал то, что думал, что пережил и переживал.