«Он мерзавец, — думал Бадди, — а значит, опасный тип». Бадди направился вниз по склону, вдоль засеянной гряды, с ведрами, полными сока. Сердце, переполненное враждебностью, стучало в ребра. Ненависть словно прибавляла ему сил, а это хорошо, потому что силу все равно надо где-то брать. Первый завтрак сегодня был легким, второй, как он знал, сытости не сулил, а про обед говорить и вовсе не приходилось.
Он уже понял, что кое-какие силы можно почерпнуть даже в голоде. Голод поддерживал намерение вырвать у почвы побольше пищи, а у Растений — побольше почвы.
Как он ни старался, сок во время ходьбы выплескивался на брюки, и ветхая ткань липла к икрам. По мере того, как становилось жарче, он весь покрылся соком. Сок засыхал и при каждом движении стоявшая колом материя понемногу выдирала из кожи присохшие к ней волоски. Теперь худшее уже, хвала небесам, было позади — волос на теле, в конце концов, ограниченное количество, однако были еще и мухи, роившиеся над его покрытой соком кожей в поисках пропитания. Он ненавидел мух, ему казалось, что их-то бесконечное множество.
Спустившись по склону и добравшись до середины поля, Бадди поставил одно ведро, а из другого стал поливать мучимые жаждой молодые всходы. Каждому из них доставалось примерно по фунту густой зеленой питательной жидкости. Эффект был впечатляющий. До Дня Независимости[2] было еще далеко, а многие растения поднялись уже выше колен. Кукуруза и без того хорошо росла на плодородной почве, которая прежде была дном озера, но благодаря дополнительной подкормке ворованным соком, она разрасталась просто потрясающе — как будто здесь была центральная Айова, а не север Миннесоты. Невольное иждивенчество злаков, помимо всего прочего, служило еще одной цели: по мере их роста Растения, чьим соком они питались, гибли, и каждый год границу поля можно было чуть-чуть отодвигать.
Это Андерсон придумал натравить Растения друг на друга, и каждый стебель кукурузы на поле стал свидетельством его правоты. Окидывая взглядом длинные гряды, старик ощущал себя пророком, которому довелось узреть воплощение своего пророчества. Теперь его огорчало лишь то, что он не подумал об этом раньше, до того, как из его селения все разбрелись кто куда, до того, как Растения подмяли под себя его собственную ферму и ферму его соседей.
Если бы…
Увы, былая жизнь ушла в прошлое, утекла как пролитое молоко, как вода под мостом. Оставались лишь воспоминания зимними вечерами в общей комнате, когда находилось время для праздных сожалений. А сейчас, и впредь до заката долгого дня, жизнь состояла из работы.
Андерсон огляделся, ища сыновей. Они отстали и все еще возились, поливая кукурузные корни из второго ведра.
— Пошевеливайся! — резко выкрикнул он. Затем, направляясь с пустыми ведрами в сторону холма, улыбнулся слабой, безрадостной улыбкой, улыбкой пророка, и сквозь прореху меж передних зубов выплюнул тонкую струйку сока, которую нацедил, жуя кусок Растения.
Он ненавидел Растения и тоже черпал силы в ненависти.
Они взмокли, работая на солнцепеке до полудня. От напряжения и голода у Бадди тряслись ноги. Но каждая следующая ходка вдоль кукурузных гряд была короче предыдущей, а минута ожидания, когда ведра наполнялись и он мог передохнуть, всякий раз была чуть длиннее.
Он не любил неопределенный, напоминающий анисовый вкус сока, но время от времени все же окунал палец в ведро и слизывал горьковато-сладкий сироп. Сытости это не прибавляло, но на время притупляло тяжкие приступы голода. Он мог бы жевать мякоть, вырезанную из плоти ствола, как это делали отец и Нейл, но «жвачка» слишком напоминала о деревенской жизни, от которой десять лет назад он пытался бежать в город.
Его бегство было обречено на провал, как были обречены на гибель и сами города. В конце концов, словно в притче, он был вынужден перебиваться объедками для свиней и в итоге вернулся в Тассель, на отцовскую ферму.
По всем правилам состоялась церемония заклания упитанного тельца, и если бы жизнь действительно обернулась всего лишь притчей, то все окончилось бы прекрасно. Но то была настоящая жизнь, и в сердце своем он оставался блудным сыном, а временами жалел, что не умер тогда, в городе, с голодухи.
Все же в состязании между зовом желудка и переменчивыми пристрастиями разума чрево, кажется, имеет больше шансов на победу. Бунт блудного сына свелся к пустяшному протесту против жаргонных словечек и прочей белиберды: он категорически не желал говорить «чегой-то», совершенно не выносил музыки кантри, так и не привык к жвачке, он презирал провинциала, деревенщину как такового, с его бездарным кудахтаньем. Короче — он не выносил Нейла.
От жары и физической усталости мысли потекли ровнее, войдя в более спокойное русло. Пока он стоял, уставившись в медленно наполняющиеся ведра, на него нахлынули воспоминания и образы иных времен. Он вспоминал великий город Вавилон.
На память приходили ночные улицы, которые превращались в быстротечные реки огней, где вниз по течению плыли в непорочном великолепии сверкающие машины. Часами не стихали звуки и не гасли огни. Можно было заехать в ресторан для автомобилистов, а если бывало туговато с деньгами — в «Белую Башню». Девицы в шортах обслуживали вас прямо в машине. У некоторых шорты были обшиты по краям мелкой блестящей бахромой, колыхавшейся на загорелых бедрах.
2
День Независимости — национальный праздник США, отмечаемый 4 июля, в день принятия Декларации Независимости (4 июля 1776 г.).