— Я потому тебе и говорю, что все может открыться.
— Вы им расскажете сами. Надо вернуться. Сейчас же. Вот так, кладите мне руку на плечо. Элис запротестовала, но Блоссом была неумолима. Старушка была легонькая, и в случае надобности, Блоссом могла нести ее. У Элис вырвался страдальческий крик, и она выдернула руку.
— Нет! Нет, такая боль… Я не могу.
— Тогда я сбегаю за подмогой.
— За какой подмогой? Кто мне может помочь? Врачи? Больница? Кто? Я не смогла вылечить твоего отца от крысиного укуса, а тут… — стон, который был красноречивее всяких слов, прервал ее речь. Блоссом долго молчала, кусая губы. Когда Элис умолкла, она сказала:
— Тогда я буду просто сидеть возле вас.
— И смотреть, как я умираю? На это уйдет много времени. Правда, не больше двух дней, но я все время буду ужасно кричать. Нет, так не годится. Мне от этого лучше не станет, а стеснять будет ужасно. Но кое-что в твоих силах. Если напряжешься немного.
— Что бы ни было, я сделаю.
— Дай слово. — В знак согласия Блоссом сжала ее руку. — Сделай для меня то, что Нейл сделал для твоего отца.
— Убить вас? О, нет, Элис вы не можете просить меня…
— Детка, было время, я тоже такое делала, если меня просили. Кое у кого оснований для таких просьб было поменьше, чем у меня. Инъекция воздуха подкожно, и боли… — на этот раз она пересилила себя и не вскрикнула, — …как не бывало. Блоссом, я тебя умоляю.
— Кто-нибудь может сюда придти. Тогда мы бы сделали носилки.
— О, да — сюда могут придти. Нейл, например. Ты представляешь себе, что он сделает, если узнает, что я еще жива?
— Он не посмеет… — начала она, но тут же поняла, что еще как посмеет.
— Ты должна, милая, ты же мне обещала. Только сначала поцелуй меня. Нет, не так — в губы.
Дрожащими губами Блоссом прижалась к Элис, губы старухи напряглись от усилий, она старалась сдерживать боль.
— Я люблю вас, — прошептала девочка. — Я люблю вас как родную мать.
Простившись, она повторила то, что сделал Нейл. Тело Элис дергалось, инстинктивно сопротивляясь, и Блоссом ослабила нажим.
— Нет! — прохрипела Элис. — Не мучь меня — доведи дело до конца! На сей раз Блоссом не отпускала ее до тех пор, пока не наступила смерть. Стало еще темнее, и Блоссом вдруг послышалось, что сверху кто-то спускается по корню, цепляясь за спутанные ветки. Шлепнувшись в плодовую мякоть, этот кто-то издал громкий и страшный звук. Блоссом знала, как должно выглядеть Чудовище: оно явится в облике Нейла. Она кричала, кричала, кричала…
Чудовище было с топором.
— Возвращайся скорее, — попросила она.
— Хорошо, обещаю. — Бадди наклонился к жене и в темноте (фонарь по распоряжению Нейла оставили возле тела покойного), промазав, поцеловал ее не в губы, а в нос. Она захихикала, как девчонка. В приливе заботливости он дотронулся до пальчика на крошечной ручке сына.
— Я люблю тебя, — сказал он, неизвестно к кому обращаясь, то ли к жене, то ли к младенцу, то ли к обоим, для него это уже не имело значения. Он и сам не знал, кому предназначались эти слова. Ему ясно было одно — несмотря на все кошмары последних месяцев и особенно последнего часа, его собственная жизнь наполнилась таким значением и смыслом, какого не имела долгие-долгие годы. Даже самые мрачные мысли не могли унять надежд, наполнявших его, не могли загасить радостного чувства, пылавшего в душе.
Всегда и вовеки, во дни неисчислимых бедствий и тяжких поражений, презирая отчаяние, машина счастья неустанно крутится и молотит для немногих избранных.
Все-таки Мериэнн сохранила больше трезвости рассудка, чем Бадди, и лучше него оценивала ситуацию. Понимая, что их очарованный островок слишком мал в океане страданий, она пробормотала:
— Как страшно.
— Что? — спросил Бадди. Теперь его внимание переместилось с ручонки на ножку и вновь сосредоточилось на крошечном пальчике Бадди-младшего.
— Я имею в виду Элис. Не понимаю, что это он…
— Он спятил, — ответил Бадди, нехотя переступая заветную черту, отделявшую их островок от окружающей бездны. — Может, она его отбрила. Ты же знаешь, язык у нее был острый. Если он придет в себя, это будет уже кое-что, и мы что-нибудь придумаем. А то ведь, никогда не знаешь, какую пакость он еще выкинет. Орвилл поможет, да найдется же и еще кто-нибудь, кто не побоится рот открыть. Правда, пушка-то у него, а не у нас. А сейчас главное — найти Блоссом.
— Разумеется. Это прежде всего. Я как раз про это и сказала, что страшно.
— Да, это страшно, — согласился он. Раздался голос Нейла, который снова звал его. — Надо идти, — и он двинулся прочь.
— Жаль, что нет фонаря, я хочу разок взглянуть на тебя.
— Ты так говоришь, как будто я уже не вернусь.
— О, нет! Не говори так — даже в шутку. Ты придешь. Придешь, я уверена. Только, Бадди…
— Что, Мериэнн?
— Скажи еще раз.
— Я люблю тебя.
— И я тебя люблю, — а когда он ушел и уже не мог слышать ее, еще добавила: — Я всегда любила тебя.
Вниз, на поиски, отправилось несколько человек. Они отмечали свой путь в лабиринте разветвленных корней тонкой веревкой, сплетенной Мериэнн из волокон извилистых веток. Когда кто-нибудь отходил от группы, он привязывал к общему тросу конец своей собственной веревки, смотанной в отдельный клубок, по ней потом можно было вернуться к главной магистрали, которая вела назад, в клубень, где под негасимым оком фонаря, доступный для всеобщего прощания, лежал Андерсон.