— Прямо сейчас, — ответил Бадди.
— Передохнем, — сказал Орвилл. В этот момент он осознал, что у него сломана переносица. Какая жалость, у него был такой замечательный нос — тонкий, прямой, горделивый нос.
— Ужасно выглядит, да? — спросил он Блоссом.
Она грустно покачала головой и поцеловала его нос, но не произнесла ни слова. Она так и молчала с тех пор, как разыгралась эта жуткая сцена там, внизу. Орвилл хотел было ответить на ее поцелуй, но она отвернулась.
Бадди и Мериэнн хотелось побыть вдвоем, и они отошли.
— По-моему, он здорово вырос, — заметил Бадди, качая Бадди-младшего. — Сколько же времени нас не было?
— Три дня и три ночи. Время так тянулось, я не могла уснуть, поэтому казалось, что дни длиннее, чем всегда. Все остальные уже ушли наверх. Они не захотели ждать. Но я то знала, что ты придешь. Ты же обещал мне, помнишь?
— Ммм, — промычал он и поцеловал ей руку.
— Грета вернулась, — сказала Мериэнн.
— Какая разница. Это больше никакого значения не имеет.
— Она сказала, что из-за тебя вернулась. Она говорит, что жить без тебя не может.
— Тебе сказала? Наглость какая!
— Она… очень изменилась. Вот увидишь. Она не в том клубне, где я ждала вас, а в другом, над нами. Пойдем, я отведу тебя.
— Тебя послушать, так ты просто мечтаешь о том, чтобы я к ней вернулся.
— Я мечтаю только о том, чтобы тебе было хорошо, чтобы все было так, как ты хочешь. Ты же сказал, что Нейл умер. Так что, если хочешь, пусть она станет твоей второй женой, я мешать не буду… если ты этого хочешь.
— Да нет же, черт возьми! Не хочу! Я сказал, что люблю тебя, а если я что-то сказал, то так оно и есть, можешь не сомневаться. Договорились?
— Договорились, — голос ее прозвучал еле слышно, точно зашуршала церковная мышь. Раздался даже жалкий, сдавленный смешок. — Но все равно, ты бы повидался с ней, потому что тебе придется придумать, как вытащить ее наверх. Мэй Стромберг, между прочим, тоже вернулась, но она уже ушла с остальными. Она, похоже, тронулась. Представляешь, все еще таскает с собой Денни, то есть то, что от него осталось. В сущности, одни кости. Вот этот клубень, а Грета там, в глубине. Я здесь постою с фонарем, она говорит, что ей в темноте лучше.
Запахло крысами. Но пока Бадди пробирался по клубню, в нос ему ударил еще более скверный запах. Он вспомнил, как однажды, во время массовой заготовки зеленого горошка, он проезжал в машине через городок где-то в Южной Миннесоте и едва не задохнулся, потому что весь город провонял загаженным сортиром.
— Грета! — позвал он.
— Это ты, Бадди? — голос был, конечно, ее, но что-то в нем переменилось, тембр стал какой-то другой. Звук «д» сделался глуше, а начальную «б» она и вовсе проглотила. — Как дела, Бадди? Стой там! Не подходи ближе! Я… — раздался такой вздох, точно спазм перехватил ей дыхание, а когда она заговорила снова, то речь ее больше походила на лопотание ребенка, пробующего болтать с набитым ртом: — …б’ду ль’бить тебя. Я ’очу быть тывоей. П’ости меня. Можем начать ’се сначала, ’ак Адам и Эа — только мы ’дывоем.
— Что с тобой? — спросил он. — Ты нездорова? Тебе плохо?
— Нет. Я… — последовала мощная отрыжка, — просто чуточку голодная. Со мной такое бывает. Мериэнн носит сюда еду, но мне всегда не хватает. Бадди, она хочет уморить меня!
— Мериэнн, — крикнул Бадди. — Принеси фонарь!
— Нет, не надо! — дурным голосом завопила Грета. — Сначала ответь мне, Бадди. Теперь нам ничего не мешает, никто между нами не стоит. Мериэнн сказала, что, если ты захочешь… Нет! Уйди! Мне от света больно глазам.
Послышалось чавканье и чмоканье, похожее на плеск в ванной, в которой кто-то резко повернулся, и воздух всколыхнули новые волны мерзейшей вони.
Мериэнн отдала мужу тускло горевший фонарь, и он поднял его над превращенным в свинарник местом, где, провалившись под собственной тяжестью во всю эту грязь, громоздилась туша Греты Андерсон. Ее оплывшее тело совершенно потеряло человеческий облик: жирная, дряблая глыба, и больше ничего. Черты лица терялись в складках свисающей плоти, так выглядит размытый дождем акварельный портрет, забытый в саду во время грозы. И вот лицо заколыхалось из стороны в сторону, точно задрожавший студень, — судя по всему, это был жест, выражавший отрицание или отказ.
— Она не может ходить сама, — объяснила Мериэнн, — а поднимать ее чересчур тяжело. Ее нашли, когда искали Блоссом, и притащили сюда на веревках. Это я сказала, чтобы они оставили ее здесь, за ней ведь нужно присматривать, а кто этим будет заниматься? Я ее хотя бы кормлю. Знаешь, это такое хлопотное дело, будто мне дали должность на полный рабочий день.
Громада плоти у их ног снова заволновалась, на лице как будто даже проступило выражение. Скорее всего, это была ненависть. Затем посередине лица отворился зияющий проем, и оттуда донесся голос Греты.
— Убирайтесь, вы меня раздр’жаете, с’отреть противно!
Они еще не успели уйти, а фигура на полу уже запихивала в бездонную пасть полные пригоршни сахаристой фруктовой мякоти.
Пока Блоссом и мужчины отдыхали, Мериэнн соорудила нечто вроде упряжки и даже сумела, невзирая на бурный и громкий протест, напялить ее на Грету. Она притащила в бельевой корзине, спасенной из пожара, еще одну неподъемную порцию корма. Если бы Мериэнн ежечасно не приносила такую прорву пищи, Грета стала бы набивать себе брюхо тем, что накопилось вокруг. Она уже не видела никакой разницы между едой и дерьмом. Но Мериэнн эту разницу вполне ощущала, так что в какой-то степени, беспрестанно наполняя корзину, она старалась ради себя. Загрузившись до отказа своей фруктовой пищей, Грета обычно приходила в равновесие и какое-то время вполне могла поддерживать недолгий разговор. Это несколько скрашивало бесконечные часы ожидания, проведенные Мериэнн в полной темноте, и она была признательна Грете за эти беседы. Как печально говаривала Грета: