Трудно быть инопланетянином. И если я съежусь в углу и прикинусь мертвым, чтобы майор меня не застрелил, ничего хорошего из этого не выйдет. Если я окажусь чересчур скучным инопланетянином — вдруг они тогда решат не возвращаться на Омикрон, а поискать что-нибудь получше? Так что я изо всех сил стараюсь быть интересным. Я много размахиваю руками и говорю уже не «грюк», а «грик-грик», и когда мне куда-нибудь надо, иду туда задом наперед. Не сбиваться очень трудно, и я постоянно на все натыкаюсь, но если уж решил быть инопланетянином — старайся.
Только с майором Разумоффом все это пустая трата времени. Ему совершенно все равно, какой я интересный. Ведь это благодаря мне он останется в истории как первооткрыватель новой формы жизни, но он мне даже «спасибо» не говорит — наоборот, ведет себя так, словно хочет остаться в истории как человек, который меня уничтожил. Стоит капитану отвлечься, как Разумофф уже тут как тут — размахивает своим лазерным пистолетом и рычит:
— Ну, гуманоид, почему бы тебе не попробовать что-нибудь отмочить? Думаешь, тебе повезло, да?
— Грик-грюк. — Так говорят инопланетяне, когда им грустно, но говорят они это очень тихо, чтобы их не застрелили.
Лейтенант Джонс немногим лучше. Он глядит на меня и бормочет:
— Боже, Боже, какой ужас, только поглядите на его ласты, что может быть омерзительнее…
Они вовсе не омерзительные, и к тому же это не ласты. Это лапы, что очевидно любому сколько-нибудь здравомыслящему человеку. Я покачиваю ими, чтобы ему стало ясно.
ХЛЮП!
Комочек каши падает на ковер.
— А-а-а-а-а-о-о-о, он дезинтегрирует прямо у нас на глазах! — кричит лейтенант.
Вот дурак. Говорить так об инопланетянах оскорбительно, но о нем я сейчас не думаю. Думаю я о том, как поступить с отвалившимся комочком. Обратно он не пристанет, а оставлять его просто так лежать на ковре нельзя. Что ж, в конце концов, это просто каша. Можно ее взять и съесть — проголодался я страшно, а предложить мне поесть никто не догадался. На вкус комочек не так уж и плох.
— О-о-о-о-а-а-а-а, он пожирает сам себя, кошмар, кошмар! — ТУМ. Лейтенант снова валится на пол. Какой-то он слабонервный для звездолетчика.
Чем инопланетяне озабочены — так это пищей. Вот уж вы никогда бы не подумали, что об этом стоит говорить, правда? А ведь есть надо всем. Беда в том, что нельзя заявить об этом слишком прямо. Я не могу спросить: «А в котором часу тут обед?» или взять себе что-нибудь из кладовой. Нужно просить поесть по-инопланетянски. Так что, когда экипаж достает пластиковые миски, я качаю головой и говорю:
— Глаб-глаб.
— Только поглядите, майор, — говорит капитан, — какой это чудесный гуманоид. Можно только догадываться, что с ним, — приболел ли он, или у него чешется спина там, где не достать. Пожалуйста, передайте мне кашу, майор. Не правда ли, это словно открытая дверь в другой мир?
— Глаб-ГЛАБ! — Если я и дальше буду качать головой, у меня вообще все отвалится! Ну и что, что я чудесный? Хочу, чтобы меня накормили! Я пытаюсь для ясности указать на еду лапой.
— Хоть ластом коснешься моей миски — и от тебя одно воспоминание останется! Только попробуй! Ну, давай!
Я совсем не хочу становиться воспоминанием. Я осторожно протягиваю лапу в другую сторону и показываю на миску лейтенанта Джонса. С моей руки в его кашу падает крошечный комочек, совсем крошечный комочек.
— А-а-а-а-а-о-о-о-о, гнусно, отвратительно, тошнотворно, я отравлен, я не могу дышать, я задыхаюсь. — ТУМ.
Получилось очень неловко. С другой стороны, пока Джонса оттаскивают в каюту, у меня появляется возможность юркнуть в туалет. Видите ли, инопланетянам тоже иногда туда нужно, и если я потороплюсь, то успею обратно до возвращения капитана и майора.
— Это только кажется, что он хочет отведать нашей пищи, майор, — говорит капитан, возвращаясь в кают-компанию. — Его энергетическая система превосходит всякое наше понимание — магнитные поля, отрицательные ионы, все что угодно. Какие же тайны откроются, когда ученые, которых сейчас доставляют на Омикрон, смогут исследовать его поподробнее!
От голодного инопланетянина нельзя ожидать интереса к ученым, которых сейчас доставляют на Омикрон. Это все равно что попросить Гонзо за десять минут до обеда решить задачку по алгебре. Кстати, об обеде: на столе осталось полмиски каши лейтенанта Джонса. Я осторожно прокрадываюсь к ней — красться спиной вперед ужасно трудно, неудивительно, что нас, инопланетян, так мало. Там даже больше чем полмиски! Я медленно протягиваю руку, и беру миску, и медленно подношу ее ко рту…
— Пиф-паф, инопланетянин, ты убит!
Я медленно опускаю миску. Аппетит у меня пропал. Если меня не пристрелит майор Разумофф, то доконает голод. Увижу ли я родной Омикрон?
14. Так, пустяки
Несколько следующих дней проходят так, как будто время перестало существовать, словно на лабораторной по физике, только, в отличие от лабораторной по физике, я узнаю много нового и интересного. Я все вам расскажу, хотите вы этого или нет. Это тоже как на лабораторной.
Во-первых, я узнаю много нового о капитане. Я таскаюсь за ним хвостиком, чтобы майору было труднее меня пристрелить, Когда капитан идет в рубку, я иду за ним. Когда он патрулирует корабль, я ковыляю следом. Когда после обеда он удаляется в свою каюту отдохнуть, я бегу за ним по пятам.
— До встречи, инопланетянин, — говорит он, ныряя внутрь и быстренько захлопывая за собой дверь.
— Грюк! ГРЮК! ГРЮЮЮЮЮЮК!!!
— Что ж, если тебе так хочется, заходи, — говорит капитан, снова отворяя дверь, — только веди себя тихо и не дезинтегрируй на ковер.
Он садится на нижнюю койку и выуживает из-под нее комикс. Я люблю комиксы. И тоже беру себе книжицу.
— Инопланетянин, ты держишь его вверх ногами, — говорит капитан минуту спустя. — Вот погляди, как надо держать.
— Грюк. — Теперь, хитроумно убедив его в том, будто я не отличу комикса от озоновой дыры, я могу спокойно забраться на верхнюю койку и насладиться послеобеденным чтением. Так я думаю.
— Будь как дома, инопланетянин, так приятно, когда у тебя есть компания, — говорит капитан, резко поднимая голову, отчего я испытываю серьезное потрясение. — Нет, пожалуйста, не ешь комикс, от него у тебя заболит живот, к тому же я успел прочитать его только тысячу четыреста девяносто пять раз. Вот и хорошо. Если ты сделаешь из него шляпу, я не стану возражать. Вот, смотри, у меня тоже шляпа.
Капитан кладет свой комикс на голову, и мы глядим друг на друга. У меня чешется нос. Я чешу его сквозь кашу. Капитан тоже чешет себе нос.
— Интересно, инопланетянин, о чем ты думаешь, — говорит капитан. — Есть ли у тебя то, что мы называем сознанием? Мне бы хотелось считать, что есть. Есть ли у тебя мать, отец, братья, сестры, друзья? Есть ли у тебя дом, инопланетянин, и думают ли там, где ты, и ставят ли в микроволновку твой обед? Что-то ты сопишь, инопланетянин, интересно, что это значит.
Еще бы не сопеть — от всех этих разговоров о доме меня просто пополам скрутило. Но все равно надо крепиться, потому что инопланетяне не плачут — и потому что, если я заплачу, лицо у меня размокнет.
— Грюк, — тихо говорю я, сопя, — грик.
Я вытираю нос рукавом, а потом капитанским носовым платком, который становится весь зеленый и скользкий. Правда, могло быть хуже. Я мог лишиться носа.