— Ваша сторона, Беллами, кажется выше, — сказала Герда, — Рода, просто держи, как держишь.
— Я вам говорил, что кольца неодинакового размера, — заметил Джон Форбс.
— Не знаю, раньше было ровно, — ответила Герда.
— Наверное, пол покосился. Или раньше вы не обращали внимания.
— Жаль, что теперь не удается повесить его ровно.
— Он очень тяжелый, некоторые кольца вытянулись, я закажу новые.
— Ладно, повесим, как получится, будет нормально.
Беллами и Рода слезли со своих стремянок. Рода скрылась на кухне. Беллами сложил и унес стремянки. Гобелен с Афиной и Ахиллом вновь висел на своем старом месте. Его краски играли в ярком свете, лившемся из окон. То ли пыли на нем стало меньше, пока его снимали и перетаскивали, то ли раньше Герда не особо вглядывалась в него. То, что неопределенно воспринималось ею как черный цвет, оказалось восхитительным сине-фиолетовым. «Интересно, что же конкретно происходит?» — задавалась она вопросом. Спрашивать кого-нибудь было не в ее привычке.
— Мне здесь нравится, — сказал Джон Форбс, оглядывая библиотеку, принявшую былой вид.
— Сэнди очень любил библиотеку.
Герде нравилось то и дело произносить имя Сэнди при Джоне Форбсе, словно снова и снова желая удостовериться, насколько легко ей теперь упоминать о нем и насколько изменилась ее боль. Она много говорила Джону Форбсу о Сэнди.
— Это Сэнди купил те желто-голубые итальянские вазы, из которых мы сделали лампы.
Она спокойно, недрогнувшим голосом просто перечисляла факты, и это очень ей помогало. Продолжая тему, она сказала:
— Надеюсь, Катон приедет домой на выходные.
— Я тоже надеюсь, но он еще не пришел в себя.
Они вышли на северную террасу. Лето перевалило за середину, и два больших куста роз прямо под ними были густо покрыты огромными розовыми цветами на гнущихся арками красных просвечивавших стеблях. Солнце жгло немилосердно. На Герде было открытое платье на бретельках. Джон в рубашке с коротким рукавом был мокрый от пота.
— Пусть приходит к нам, — сказала Герда, — мы его исцелим.
Джон рассмеялся:
— Простите, но вы так трогательно верите в это… словно вам кажется, что мы способны кого-то исцелить.
Да, подумала она, мне никогда не исцелиться от потери Сэнди, но, по крайней мере, она уже может думать и говорить об этом. Она было собралась сказать это Джону, но заставила себя промолчать. Она чувствовала, что и он тоже хотел возразить, но ничего не сказал.
Джон Форбс, прочитав ее мысли, поинтересовался:
— А где Люций?
— Валяется в постели. Совсем разленился в последнее время.
— Ну что ж, мне пора возвращаться на стройплощадку.
Он спрыгнул с террасы на траву и посмотрел снизу на нее, стоя на солнце за косой тенью дома; он щурился от слепящего света, но все равно было видно, какие синие у него глаза.
Герда, не прощаясь, улыбнулась и скрылась в доме. Столько сейчас происходило всего, столько приходов и уходов, что блюсти формальные приличия больше не было нужды.
Оказавшись в библиотеке, она снова взглянула на большие итальянские вазы, когда-то купленные Сэнди. Она помнила, как он принес их однажды вечером, беззаботно размахивая ими. Она коснулась глубокой обольстительной глазури. И в следующий миг подумала о Генри. Сейчас он был для нее как молодой любовник, весь его насмешливый ум, казавшийся прежде столь разрушительным, теперь трудился на то, чтобы угодить ей. Он всегда ускользал, но и всегда возвращался, надоедливый своей осторожной нежностью, словно танцевал вокруг нее. Конечно, он не был заменой Сэнди. В первое время скорби, когда она должна была найти какое-то утешение или умереть, ей грезилось, что он может занять место Сэнди. Теперь, будучи в состоянии рассуждать более спокойно, она понимала, что никакое утешение невозможно. Но ради Генри надо было делать вид, что она счастлива, потому что была благодарна ему, потому что собиралась принять его, когда он придет к ней с открытым сердцем, и то, что она добилась этого, наполняло ее неподдельной радостью.