Значит, он не мужчина в доме, говорил себе Люций. И Генри не мужчина, а эльф, и, как эльфу, ему ничего не грозит. А он-то казался себе Тиресием[80], вот только прорицательским даром не обладал. Он мог бы завоевать Герду после смерти Бёрка, даже после смерти Сэнди, будь обыкновенным человеком с обыкновенными потребностями и волей. Он желал и любил ее, желает и любит, но она видит, что он призрак, и правильно предпочитает человека живого, из плоти и крови. Отсутствие железной хватки не является достоинством, как он обычно полагал. Он просто из тех людей, которые не завоевывают и у которых отбирают даже то, что у них есть.
Он воображал, что одиночество чему-то его научит, но когда он был по-настоящему одинок? Какая же легкая была у него жизнь и как быстро она миновала. Он по-прежнему чувствует себя молодым и красивым, он еще не стар. Старость где-то далеко в будущем. Люди всегда защищали его, заботились о нем, и он считал, что это в порядке вещей. Он даже никогда не страдал и не боролся за существование, как приходится страдать и бороться обыкновенным людям. Он и не способен на такое и не представляет, как они с этим справляются! Он всегда знал, что он особенный. Всегда надеялся на что-то, ради чего приходилось, так сказать, ждать в уютной передней. Возможно, он дожидался Герду. Только теперь он наконец знает, может быть, только теперь обнаружил, на последней неделе или вчера, что она потеряна для него. Была тесная дружба, нервная привязанность, но недоставало грубости подлинной жизни. Теперь она будет презирать и жалеть его, и он постепенно превратится в обузу для нее. Смогут ли они с Генри когда-нибудь стать друзьями? Нет.
Конечно, он ждал не только Герду. Он ждал, что создаст великое произведение, что оно где-то рядом, его собственное гениальное творение. А теперь уже слишком поздно. Все те ничтожные стишки, которыми он исписывал страницы, — лишь подмена долгой упорной борьбы, которой требует подлинное искусство, подмена серьезного труда, которого ему теперь не написать. Но только он должен был верить в них, обманывать себя относительно их достоинств, чтобы продолжать писать, потому что если бы бросил это занятие, то умер бы. Это смешно, говорил себе Люций, что он вообразил, что сможет изменить свою жизнь, сможет, как встарь, сидеть в литературных кафе и писать стихи за столиком в пивных разводах, вызывая любопытство в молодых. Способен ли он на такое? Возможно, лучше, в конце концов, было бы, если б Генри лишил его поддержки и выкинул на улицу подыхать с голоду, как собаку.
Как страшно он устал, хотя весь день лежал в постели. Солнце сияет. Он должен подняться. Может, поставит пластинку, хотя музыка в последнее время наводит на него такую печаль. Даже выпить желания нет. Надо притвориться, пока не наступила ночь, что был день и он чем-то был занят. А потом дай боже, чтобы снотворное подействовало. Каждый раз наступление темноты угрожало адом бессонницы: адом, о котором он пытался забыть днем и которого не мог представить. Как если бы ночью он был не он, а другой человек. Лежа без сна, он иногда плакал от непонятного горя, как наказанный ребенок.
Вот мы встаем, говорил он себе, опрокидывая на одеяло грязный поднос с остатками чая и корками тоста. Почему ему так тяжело выбираться из постели? Небось анемия или еще что. Надо показаться врачу, только никто не подумал предложить это.
Он сел и с усилием спустил ноги с кровати. Торчащие ноги были тонкие и бледные, в узлах вздувшихся вен. Он посмотрел вниз на свои шишковатые щиколотки и тут же стиснул голову, почувствовав сильное головокружение, как порыв ураганного ветра. Потолок почернел и поплыл на него. Он протянул руку, чтобы схватиться за столбик кровати, который быстро скользил мимо. Пустота, в которой гремел барабан, наполнилась дикой болью.
Некоторое время спустя он обнаружил, что лежит на полу. Он долго собирался с мыслями, и наконец ему удалось скорей с помощью умственного, нежели физического усилия сесть, опершись спиной о стул возле стола. Правая рука действовала нормально, но левая не двигалась. То же и левая нога, и левое плечо. И левый глаз. Люций попробовал подвигать лицом. Почувствовал, что оно не слушается. Боль в задней части шеи гнула голову вперед. Он тихо посидел, осторожно дыша и прислушиваясь к себе. Вскоре он почувствовал, словно бы просит чего-то, требует чего-то, просит что-то у кого-то. Чего он сейчас так желал, может, единственного, необходимого? Чего-то вроде справедливости, но явно не этого. Не любви. Все слова, казалось, лишились своего вещного наполнения и свободно кружились в сознании. Если бы он только мог найти верное слово. Какое? Мужество, подумал он. Да, мужество.