— Почему не продолжил?
— Потому что знаю: если случится подобное, это будет иллюзия… одна из прекраснейших, ох, прекраснейших иллюзий. Самая мысль есть первородный felix culpa[85].
— Звучит как-то безысходно.
— Дело в том, что человек никогда этого не постигнет, не доберется до сути, никогда, никогда, никогда. И это никогда, никогда, никогда и должно послужить тебе надеждой и щитом, и дивным обещанием. Все наши измышления о Боге — иллюзия.
— Но Бог — не иллюзия?
— «Кто не отрешится от всего, что имеет, не может быть Моим учеником»[86].
— Не верится, что ты окончательно забросил теологию. Теология затягивает. Так что берегись!
— Знаю.
— Я должен идти, чтобы успеть на поезд в Лидс, он отходит в полночь. Когда я снова тебя увижу?
Брендан встал и включил еще одну лампу.
— На следующей неделе ухожу в затвор, а сразу по выходе из него покину Англию.
— Значит, до твоего отъезда я тебя не увижу?
— Нет.
— Приехать к тебе в Калькутту, если удастся раздобыть денег на дорогу?
— Лучше не надо.
Они помолчали секунду. Катон надел пальто:
— Значит, и меня бросаешь?
— И тебя.
Они смотрели друг на друга.
— Ты всегда был для меня последним прибежищем, — сказал Катон.
— Знаю. Но что тебе проку в таком последнем прибежище. Очередные подобные разговоры тебе не помогут. Да о чем, собственно, говорить?
— О, черт!.. — вздохнул Катон.
— На деле, я иду, куда ведет меня судьба, и, вероятно, не вернусь, по крайней мере, еще много лет. Тебе предстоит пережить всякое…
— Будешь мне писать?
— Вряд ли.
— А молиться за меня?
— Каждый день.
Катон стоял молча, не глядя на друга.
— Дождь на улице, — сказал Брендан.
— Да.
— Как доберешься до Кингз-Кросс?[87]
— Возьму такси. Не беспокойся.
— Есть что почитать в поезде?
— Куплю газету.
— Между прочим, видел объявление о смерти Люция Лэма? Его некролог был в сегодняшней «Таймс».
— Неужели? Жаль старика.
— Ты читал какие-нибудь из его стихов?
— Нет. Мне говорили, что они ужасны.
— Некоторые из ранних были довольно хороши, по крайней мере мне так казалось, когда я был мальчишкой.
Помнится, одно произвело на меня сильное впечатление. Оно называлось «Великий учитель».
— О чем оно?
— Сейчас не скажу… в памяти сохранилась только определенная атмосфера.
— Мне пора, Брендан.
— Обещай, что вскоре приедешь в Пеннвуд, уж на Рождество-то обязательно.
— В Пеннвуде не будет простой жизни и высоких дум, будут рождественские песенки, большие поленья в камине в сочельник, а в Холле семейное счастье.
— Съезди, чтобы их счастье было полным.
— Колетта беременна.
— Очень рад.
— Ну что ж…
— Ах да, хочу, чтобы это было у тебя.
Брендан пошарил в шкафу и вытащил темно-зеленый ящичек, обтянутый бархатом. Открыл его. Внутри уютно лежало испанское распятие слоновой кости.
— Ох, Брендан… ты не берешь его с собой?
— Нет, хочу, чтобы оно было у тебя. Я возьму твое, которое ты оставил на кровати в тот вечер, когда сбежал от меня. Хороший обмен.
— Спасибо… оно так красиво.
— А теперь прощай. Благослови тебя Господь!
На улице дождь лил как из ведра. Катон зашагал, ища глазами такси. Тяжелое распятие в футляре болталось в кармане макинтоша и при каждом шаге било его по бедру.
