— О!
Извинение было принято, но Беатрис по-прежнему отказывалась говорить.
Джейн подошла к кровати Эмилии и обняла малышку.
— Ты сердишься на меня, Эмилия?
— Нет.
— Сердишься, я знаю. Но я ничего не могла сделать, поверь.
— Я не сержусь, — сказала Эмилия.
— Все сверкает и сияет, — сонным голосом сказал Чарльз, — как рождественская елка.
Беатрис круто повернулась к нему.
— Замолчи, Чарльз! — крикнула она. Тетя Бетти просунула голову в комнату.
— В чем дело, дети? — спросила она.
— Ничего, тетя, — ответила Беатрис. — Просто мы играем. Сытый, удовлетворенный, он лежал в своем гнезде. Дом стих, обитатели его заснули. Даже неверный дядя спал, ибо Руггедо был хорошим мимом.
Неверный дядя не был фантомом, не был всего лишь проекцией Руггедо. Как амеба тянет к еде псевдоподии, так и Руггедо увеличился и создал неверного дядю. Но на этом параллель кончалась. Ибо неверный дядя не был эластичным расширением, которое можно было бы изъять по желанию.
Скорее он — оно — было перманентной конечностью, как рука у человека. Мозг с помощью нервной системы посылает сигнал, рука протягивается, и пальцы хватают еду.
Но расширение Руггедо имело меньше ограничений. Оно не было постоянно связано законами человеческой плоти. Руку можно было отдернуть назад, а неверный дядя выглядел и действовал как человек, лишь глаза выдавали его.
Существуют законы, подчиняться которым должен был даже Руггедо. Естественные законы мира связывают его — до известных пределов. Существуют циклы.
Жизнь мотылька-гусеницы подчинена циклам, и, прежде чем кокон распадется и произойдет метаморфоза, гусеница должна есть.
Изменение может произойти не раньше, чем придет время. И Руггедо не мог измениться теперь, раньше, чем закончится цикл.
Потом произойдет другая метаморфоза, как это уже бывало в немыслимой вечности его прошлого — миллионы удивительных мутаций.
Но в настоящее время он был связан законами идущего цикла. Расширение не могло быть изъято. И неверный дядя был его частью, а оно было частью неверного дяди.
Тело скудлера и голова скудлера.
По темному дому гуляли непрекращающиеся, незатихающие волны насыщения, медленно, почти незаметно ускорявшиеся и переходящие в нервную пульсацию алчности, что всегда следует за процессом пищеварения, завершая его.
Тетя Бетти повернулась на другой бок и начала посапывать. В другой комнате неверный дядя, не просыпаясь, тоже повернулся на спину и тоже засопел.
Искусство подражания было развито у него великолепно…
И снова был день. Пульс дома изменился и по темпу, и по наполнению.
— Если мы едем в Санта-Барбару, — сказала бабушка Китон, — то сегодня я хочу отвести детей к дантисту. Нужно привести в порядок их зубы, а с доктором Гувером трудно договориться и насчет одного ребенка, не говоря уже о четырех. Джейн, твоя мама писала мне, что ты была у дантиста месяц тому назад, так что тебе идти не нужно.
После этих слов детей обуяла невысказанная ими тревога. Ни один из них не сказал ничего по этому поводу. Лишь когда бабушка Китон повела детей за ворота, Беатрис немного задержалась. Джейн стояла у дверей, наблюдая. Беатрис, не оглядываясь, протянула руку, схватила руку Джейн и пожала ее. И это было все.
Слова были не нужны. Беатрис дала понять, что теперь заботы передавались Джейн. Ответственность лежала на ней.
Джейн не осмелилась надолго откладывать дело. Она слишком хорошо сознавала, каким тонким показателем процесса является все увеличивающаяся депрессия взрослых.
Руггедо снова начинал испытывать голод.
Она наблюдала за своими двоюродными братьями и сестрами, пока они не исчезли за перечными лианами. Через некоторое время шум троллейбусных колес сообщил о том, что надеяться на их возвращение нечего.
Тогда Джейн пошла к мяснику и купила два фунта мяса. Потом она выпила содовой и вернулась домой.
Она почувствовала, как пульс ее ускорил свой бег.
Взяв на кухне кувшин, она положила в него мясо и проскользнула в ванную. С ее ношей добраться до чердака было трудно, но она все же добралась. В теплом молчании, царившем под крышей, она остановилась и подождала, надеясь на то, что тетя Бетти снова позовет ее. Но ничьих голосов не было слышно внизу.
Простота механизма предстоящих ей действий делала страх не таким острым. Но ей едва исполнилось девять. И на чердаке было темно.
Балансируя, она прошла по балке, пока не достигла планки-мостика. Ступив на него, она ощутила вибрацию под ногами.
Два раза у нее не получалось, на третий раз удалось. Нужно было освободить мозг от конкретных мыслей. Она пересекла мостик, свернула и…
В этом месте было сумрачно, почти темно… Здесь пахло холодом и сыростью подземелья. Безо всякого удивления она поняла, что находится глубоко внизу, возможно, под домом, а может быть, и очень далеко от него. Но она принимала такую возможность, как и все остальные чудеса.
Ничто ее не удивляло.
Странно, но она как будто знала путь.
Она шла в крошечное, замкнутое пространство, блуждая в бесконечных, пахнувших холодом и сыростью переходах. О таких местах — полых, с низкими нависшими потолками — даже думать неприятно, не то что блуждать по ним, имея при себе только кувшин с мясом.
ОНО нашло мясо приемлемым.
Позже, пытаясь вспомнить, Джейн не смогла определить, что же это было за «оно». Она не знала, как предложить еду, но оно ее приняло, где-то в этом месте парадоксального пространства и запаха, где оно лежало, грезя о других мирах и запахах.
Она лишь знала, что темнота снова закружилась вокруг нее, подмигивая маленькими огоньками, когда оно пожирало еду.
Воспоминания перебегали из его разума в ее разум, как будто два разума были сделаны из единой ткани. Но в этот раз она видела все яснее. Она видела огромное крылатое существо в блестящей клетке, она прыгнула вместе с Руггедо, ощутила биение крыльев, почувствовала взметнувшуюся в теле волну голода, живо вкусила жар, сладость, солоноватость упруго бившей струи.
Это было смешанное воспоминание. Смешанные в нем другие жертвы бились, схваченные им, извивались, роняли перья.
Когда он ел, все его жертвы сливались в воспоминаниях в одну огромную жертву.
Самое сильное воспоминание было и последним. Джейн увидела сад, полный цветов, каждый из которых был выше ее роста. Фигуры, скрытые одеяниями с капюшонами, скрыто двигались среди цветов, а в чашечке гигантского цветка лежала жертва со светлыми волосами, и цепи на ней сверкали. Джейн показалось, будто она сама крадется среди этих молчаливых фигур и что он — оно — Руггедо — в другой личине идет рядом с ней к обреченной жертве.
Это было первое его воспоминание о человеческой жертве. Джейн хотела бы побольше узнать об этом. Моральные критерии не играли для нее роли. Еда есть еда. Но это воспоминание перешло в другую картину, и она так и не узнала окончания. Впрочем, оно было и не нужно. У всех подобных воспоминаний конец был один. Руггедо не задерживался на этом моменте своих кровавых пиршеств, и для Джейн это было к лучшему.
Она осторожно балансировала на балке, неся пустой кувшин. На чердаке пахло пылью. Это помогло ей отогнать прочь красные пары, клубившиеся в ее воспоминаниях.
Когда дети вернулись, Беатрис просто спросила:
— Сделала?
Джейн кивнула. Табу по-прежнему было в силе. Вопрос этот обсуждался ими лишь в случае крайней необходимости. А томительный, расслабляющий жар дома, психическая пустота неверного дяди ясно показывали, что опасность снова на время отступила.
— Почитай мне о Маугли, бабушка, — сказал Бобби.
Бабушка Китон села, надела очки и взяла Киплинга. Остальные дети, довольные, устроились рядом с ней. Бабушка читала о гибели Шер-Хана, о том, как животные отправились в глубокое, узкое ущелье ловить тигра, и о сотрясающем землю паническом бегстве, превратившем убийцу в кровавую кашу.