— Ну да, конечно, — прошептал Бобби. — Но я подумал, что бабушка подойдет. Она слишком толстая, чтобы быстро бегать.
Он мрачно усмехнулся.
— ОН дурак, — сказал он. — Ему нужно было знать, что когда для тигра привязывают детеныша, приходит охотник. А он ничего не знает. Когда я сказал ему, что запер бабушку в ее комнате, а больше никого нет, я подумал, что он догадается.
У Бобби был довольный вид.
— Я хитрый. Я ему через окно сказал, чтобы он не подумал, что я и есть детеныш. Но он не подумал. Он сразу пошел наверх. Он даже забыл, что ему нужно хромать. Думаю, в это время он уже здорово хотел есть.
Бобби посмотрел в сторону крыльца, на котором царило оживление.
— Может быть, полицейские уже схватили его, — бросил он безразличным тоном. — Это же самое простое. Я победил.
Джейн не могла следовать его мыслям.
— Она умерла? — очень тихо спросила она.
Бобби посмотрел на нее. Это слово имело для него совсем другой смысл. Оно что-то значило лишь постольку, поскольку подходило для игры. А потом, для него тигр никогда не успевал добраться до детеныша.
Мистер Ларкин возвращался к такси. Он шел очень медленно и ступал не очень уверенно.
Джейн не могла видеть его лица.
Дело, конечно, замяли, дети, знавшие гораздо больше, чем опекавшие их взрослые, с бесполезным упорством ограждались от подробностей случившегося. С тем же бесполезным упорством, с каким дети пытались раньше защитить взрослых. Но кроме двух старших девочек, остальных это не особенно заботило. Игра была окончена, бабушка уехала в долгое путешествие, из которого ей не суждено было вернуться.
Они достаточно хорошо понимали, что это означает.
Неверному дяде тоже пришлось уехать, как было им сказано, в большую больницу, где о нем станут заботиться всю оставшуюся жизнь.
Это тоже не слишком их озадачило, ибо было вне границ их опыта. Их понимание смерти было очень несовершенным, а все остальное вообще являлось для них полной тайной. Сейчас, когда их интерес потух, они вообще мало вспоминали о прошлом. Лишь Бобби иногда слушал «Джунгли» с необычным вниманием, ожидая, не уведут ли на этот раз тигра вместо того, чтобы убить на месте. Конечно, этого ни разу не произошло. Очевидно, в реальной жизни тигры были другими.
Долгое время после этого в ночных кошмарах Джейн устремлялась к таким вещам, которые она не позволяла себе помнить наяву. Она видела бабушкину спальню такой, какой видела ее в тот последний раз, — с белыми занавесками, с солнечным светом, красным китайским башмачком и куколкой-булавницей. Бабушка втирала кольд-крем в морщинистые руки и выглядела все более нервной по мере того, как алчные волны голода наполняли дом, исходя от ужасного пустого места где-то внизу.
Должно быть, ОНО было очень голодным.
Неверный дядя притворился, будто у него болит лодыжка, должно быть, он крутился и ворочался на кушетке, этот полый человек, пустой и слепой ко всему, кроме потребности в красной еде, без которой он не мог жить. Хищное существо внизу пульсировало от голода, алча пищи.
Со стороны Бобби было очень мудро говорить через окно, когда он передавал свое сообщение-приманку.
Запертая в комнате наверху бабушка, должно быть, уже обнаружила к этому времени, что не может выйти. Ее толстые, испещренные крапинками пальцы, скользкие от кольд-крема, должно быть, тщетно пытались повернуть ручку.
Джейн много раз слышала во сне звук шагов. Эти шаги, которые она не слышала никогда, были для нее более громкими и реальными, чем те, которые ей приходилось слышать наяву. Она с уверенностью знала, какими они должны быть: топ-топ, топ-топ — две ступени за шаг. Бабушка прислушивается с тревогой, зная, что дядя с его больной ногой не может так ходить. Тогда-то она и вскочила с бьющимся сердцем, подумав о ворах.
Все это длилось недолго: всего несколько секунд потребовалось на то, чтобы шаги протопали через коридор. К тому времени весь дом, должно быть, дрожал и пульсировал от торжествующего голодного рева. Шаги, должно быть, попадали в такт этому биению. С ужасающей нацеленностью они звучали в коридоре все ближе. Потом повернулся ключ в двери…
А потом…
Здесь Джейн, обычно, просыпалась…
«Маленькие дети не могут нести ответственности», — много раз говорила себе Джейн и тогда, и позже. После этого она долго не видела Бобби, а когда увидела, он успел обо всем забыть — слишком много было новых впечатлений. Он получил на Рождество игрушки и пошел в школу.
Когда он узнал о том, что неверный дядя умер в психиатрической лечебнице, то с трудом понял, о ком идет речь, ибо для младших детей неверный дядя никогда не был членом семьи. Он был только частью игры, в которую они играли и выиграли.
Мало-помалу непонятная депрессия, некогда угнетавшая домочадцев, сделалась менее явной, потом исчезла совсем. После смерти бабушки она на какое-то время сделалась более сильной, но все отнесли это обстоятельство за счет шока. Когда она исчезла, это только подтвердило предположение.
Как это ни странно, но холодная, ограниченная логика Бобби сработала точно. Руггедо не играл бы честно, если бы ввел в игру нового неверного дядю, и Бобби верил, что он будет соблюдать правила. Он и соблюдал их, ибо они были законом, нарушить который он не мог. Руггедо и неверный дядя были частью единого целого, связанного основным циклом. Связь этих двух частей не могла оборваться, прежде чем закончится цикл. Поэтому Руггедо остался в конце концов беспомощным.
В сумасшедшем доме неверный дядя голодал: он не желал притрагиваться к тому, что ему предлагали. Голова и тело умерли вместе, и дом бабушки Китон снова стал спокойным местом.
Вспоминал ли Бобби когда-нибудь о случившемся, об этом никто не знал. Его действия направлялись превосходной логикой, ограниченной только его опытом: если ты совершил что-либо потенциально плохое, придет полицейский и заберет тебя.
Он устал от игры. Лишь тонкий инстинкт мешал ему бросить ее и начать играть во что-то другое. Он хотел победить, и он победил.
Ни один взрослый не сделал бы того, что сделал Бобби, — но ребенок совсем другое существо. По стандартам взрослых ребенка нельзя назвать здравомыслящим из-за путей, которыми движутся его мысли, из-за того, что он делает и чего хочет.
Назовем его демоном.
Мелкие детали[32]
Решив наконец, что оторвался от погони, он направился к киоску с газетами. Его интересовала дата. Он не знал, сколько времени провел в Замке Иф, ибо уже в конце первого года стало ясно, что считать дни не имеет смысла.
Бегство было попросту невозможно. Правда, Эдмон Дантес все-таки бежал из настоящего Замка Иф, но здесь этот номер не прошел бы. Когда «гости» этого единственного в своем роде пансионата умирали, где-то в подземельях проходила быстрая кремация.
То была одна из немногих крох информации, которые ему удалось собрать за время заточения. За все это время он ни разу не покидал почти роскошно обставленной комнаты без окон и совершенно уж роскошной сиамской кошки Шан, которая скрашивала его одиночество. С болью расстался он с Шан, но она привязывалась к предметам, а не людям, и для нее эта комната не была тюрьмой. Чудо, сделавшее возможным его бегство, было не из тех, что продолжаются бесконечно. Он использовал подвернувшийся случай и выбрался на свободу, когда еще не стихли раскаты взрыва где-то внизу.
Он не знал, что это было, но возможности тамошних охранников были почти сверхъестественными.
Он выбрался в мешке, брошенном вместе с несколькими другими на платформу лифта, а потом попытался сориентироваться, положившись — временно — на осязание и слух. Узнал он немного, но предположил, что мешками занимаются автоматы.
Во всяком случае геликоптер управлялся именно автоматом — это он обнаружил, выбравшись из мешка и пережив несколько напряженных минут, пока не разобрался в управлении. В 1945 году геликоптеры были невероятно сложными машинами, и он никак не мог избавиться от склонности к ненужному усложнению своей задачи.