Но теперь появляется «магнит попритягательнее». И не один. Во-первых, в бруклинском «Бродвей-тиэтр» в «Джентльмене из Миссисипи» заглавную роль играет «сам» Дуглас Фэрбенкс. Фэрбенксом, а также Максом Линдером можно полюбоваться и в кинематографе. Кроме того, в Нью-Йорке в это время гастролируют такие театральные гранды, как дублинский «Эбби-тиэтр», лондонский театр Гаррика, МХАТ — лучшие сценические площадки мира. Во-вторых, хватает развлечений и помимо театра и кинематографа: бокс, борьба, велогонки в Гарден, хоккейные матчи. Достать билеты на спортивные соревнования бывает посложнее, чем в театр, но постоять в очереди есть ради чего. Но и на спорте свет клином не сошелся: есть ведь еще пикники, концерты, дансинги, молодежные клубы, имеются отличные мюзик-холлы вроде «Уэбстер-холла» или «Аркадии» на Брайтон-Бич и в Кони-Айленд. Хочешь — пьешь дешевое итальянское вино, а хочешь — танцуешь тустеп. А не желаешь танцевать, можешь в пивной «Олд Трайенгл Хофбрау» бренчать на пианино (что Миллер и делает) и распевать с друзьями любовные песни вроде «И кто ж ее теперь целует?» или «С тобой увижусь в царстве грез» с духоподъемным, многократно повторяемым припевом «Так будь же ты весел и бодр!».
Этот припев Миллер возьмет на вооружение, он и впредь, даже в самые тяжелые времена, будет, несмотря на все неурядицы и лишения, «весел и бодр». В школьные же годы он не только весел и бодр, но и неуправляем. На успеваемости, правда, его проказы не отражаются. И в начальной, и в средней школе «Маккэддин-холл», находившейся неподалеку от дома номер один, в эмигрантском районе, учится смышленый, быстро соображающий Миллер отменно, едва ли не лучше всех в классе, где абсолютное большинство учеников — евреи и итальянцы. А вот ведет себя, прямо скажем, не безупречно, впитывает как губка и хорошее, и плохое. «Я был похож на дрессированную маленькую обезьянку, с одинаковой легкостью барабанившую как катехизис, так и отборную брань», — будет вспоминать он в «Плексусе», во второй части своей трилогии «Роза распятая»[9]. Валяет дурака, хулиганит, хамит учителям, считает (и будет считать впредь), что ему «все позволено». Учителю французского заявил, например, что тот — клоун, дома же под угрозой скорой и неминуемой расправы отговорился: учитель, дескать, его неправильно понял, он имел в виду, что сам хочет стать клоуном.
Клички «клоун» заслуживали, в сущности, почти все учителя, преподававшие в «Маккэддин-холл». Педагогический состав школы представлял собой эдакую кунсткамеру.
Математик — а в прошлом морской офицер — доктор Мерчисон прослыл ходячим памятником дисциплины. «И не вздумайте спрашивать „почему“!» — кричал он, когда кто-то в классе осмеливался задать ему вопрос. Другой математик, угрюмый мистер Макдональд, наоборот, любил, когда ученик демонстрировал непонимание. Когда как-то раз на вопрос учителя: «Ну, Генри, теперь ты понял?» — Миллер с присущей ему дерзостью чистосердечно ответил: «Нет, сэр», Макдональд, к вящему удивлению класса, принялся пытливого ученика расхваливать: «Этот мальчик тянется к знаниям, у него хватает мужества признаться в том, чего он не понимает».
Полную противоположность друг другу являли собой и латинисты. Один, Хэпгуд, обожал Вергилия и к ученикам, если только они силились вспомнить хотя бы строчку римского поэта, никаких претензий не имел. «Часто, выслушав наш ужасающий перевод, — вспоминает Миллер в первой части трилогии, „Сексусе“, — он выхватывал книжку из рук и начинал читать вслух на латыни, и читал так, словно каждая фраза имела для него какое-то значение». Второй латинист, Грант, не случайно носивший кличку Бульдог, всякую минуту выходил из себя, стервенел, наливался кровью — однако был отходчив. В следующую минуту лицо его расплывалось в улыбке, он благосклонно кивал, слушая, как склоняются hie, haec, hoc[10], мог даже отпустить рискованную шутку.
9
Так переводится название этой трилогии в переводе на русский язык. См.: