Сведение философии к мудрости и дальнейшее погружение мудрости в образ жизни подразумевало у Торо интуитивно-эмоциональное, а не рациональное освоение мира. Строгая теория, как видим, была им отвергнута. Но «нестрогая» оказалась слишком зыбкой, почти бесформенной. Программу реконструкции философии, выдвинутую Торо, отличала очевидная неопределенность. Это вынудило его искать иное основание для своей философской системы. Таковым, по его мнению, должен был стать этический ригоризм.
Требование суровой и жесткой регламентации всех, даже мельчайших, деталей поведения всегда отличало американского философа. Это придавало этическому мировоззрению Торо черты определенной окостенелости и неподвижности. В результате на практике «философский образ жизни» превращался в цепь парадоксальных поступков, демонстративно игнорирующих принятые в обществе нормы. Уже приводившиеся слова «истинный философ даже во внешнем образе жизни идет впереди своего века» понимались Торо буквально. Согласно его изначальным убеждениям, каждый день и даже час необходимо выстраивать, исходя из всесторонне обдуманного плана, за самым малым делом должны стоять самые глубокие мысли.
Не менее важной проблемой мировоззрения Торо стали поиски места философа-мудреца в сфере человеческого общежития. Кто он — наблюдатель или участник бурных событий? С одной стороны, Торо называет философа «беспристрастным и мудрым наблюдателем человеческой жизни». С другой стороны, философ, по мнению Торо, — учитель, своим примером воодушевляющий людей. Каким же образом философ сочетает углубленную созерцательность и активную деятельность в гуще событий? Торо сознавал антиномичность этих двух точек зрения на мир, но отказывался признать их абсолютную несовместимость. Поиски путей синтеза созерцательности и социальной активности личности составляют важную часть теоретической и практической деятельности американского философа.
Невозмутимая созерцательность, т. е. ничем не нарушаемое наблюдение со стороны за миром природы и людей, приводит, по мысли Торо, к раскрытию смысла жизни, что составляет конечную цель деятельности мудреца. Вот один из примеров подобного рода рассуждений: «Сего дня, четвертого июля, сижу я и взираю на людей и природу сквозь то, что я называю окном истинной перспективы, в котором все вещи предстают в своих подлинных отношениях. Это моя верховная империя, ограниченная четырьмя стенами, а именно тремя дощатыми, выходящими соответственно на север, запад и юг, и четвертой стороной из глины, обращенной к восходу солнца. В описании этом оставлены без внимания находящиеся передо мной окрестности и отдаленные провинции, не исследованные никем, кроме крыс.
Слова некоторых людей с силой швыряются в твою сторону и прилипают к тебе, как репьи» (10, 7, 80).
Для того чтобы понять жизнь, считал Торо, нельзя находиться в ней, ибо твое присутствие изменяет ее, истина исчезает под покровом мирской суетности. Однако простая созерцательность, пусть даже одухотворенная стремлением постичь истину, тоже не удовлетворяет Торо: ведь знание должно быть действенным, приносить пользу.
Стремясь решить проблему, Торо обращается к своеобразной аналогии. «Зенон-стоик, — пишет он, — относился к миру точно так же, как в данный момент к миру отношусь и я. Зенон поистине рожден купцом — сколько их теперь! — он может торговать, выменивать, торговать вразнос, и, более того, Зенон может попасть в кораблекрушение и высадиться в Пирее на берег точно так же, как это сделал бы один из наших Джонов или Томасов.
Как-то Зенон заходит в лавку и поражается, раскрыв книгу Ксенофона, и сразу же он становится философом. Солнце новой жизни поднимается над ним — ясное и безоблачное, низвергающее свет на Стою. Телесный Зенон продолжает плавать под парусами, терпеть кораблекрушения, бороться с волнами, метаться в бурях; но подлинный Зенон плавает по иным — спокойным — водам. Суета, дождь, снег, пороша — все это не имеет значения для стоика.
Когда спускается вечер, он принимается неутомимо анализировать прожитый день: что сделано из того, чего делать не стоило, и что из несделанного предстоит выполнить. Сам же Зенон — беспристрастный служитель Истины. У него своя особая система ведения книг прихода и расхода, отличная от принятой в финикийской Сицилии!» (там же, 26–27).