Ароматные цветы царили на столе во всем своем роскошестве; среди цветов и яств раздолье было вину, простиравшему свои золотые крылья, так что между гостями и остальным человечеством колыхалась красочная завеса. Впервые в жизни Генрих изведал тайну Праздника. Вокруг стола виделись ему тысячи непоседливых проказников-духов, безмолвно участвующих в человеческом веселье, как будто людская отрада — для них пропитание, а людское блаженство — хмель. Блаженство жизни представилось ему поющим деревом[74], сплошь в золотых плодах. Зла не замечал он и не постигал, как людская склонность, отвращаясь от этого дерева, может предпочесть пагубный плод познания или дерево вражды[75]. Приобщившись теперь к вину и трапезе, он вкусил восхитительной сладости. Трапеза была сдобрена небесным елеем, и сама земная жизнь играла в кубке всем своим великолепием.
Шванинг принял новый венок, принесенный девушками, и, увенчанный, молвил:
— Того же заслуживает Клингсор, наш друг, раздобудьте для него венок, а мы с ним вознаградим вас новыми песнями. Уж за мною дело не станет.
Он махнул музыкантам рукой и во всеуслышанье запел:
Мы несчастные созданья.
Разве нам не тяжело?
День за днем таить страданья —
В этом наше ремесло.
Притворяться мы устали,
Чтобы скрыть свои печали.
Нам любиться запрещает
Наблюдательная мать.
Плод запретный нас прельщает,
Вот бы нам его сорвать!
Видит юношу юница.
Ах, как сладко провиниться!
Мысли тоже под запретом?
Знает бедное дитя:
Можно лишь мечтать об этом,
Пошлин тяжких не платя.
Избежать нельзя соблазна,
Так что греза неотвязна.
Мы не спим в тоске глубокой,
Помолившись перед сном.
На постели одинокой
Страшно в сумраке ночном.
Нестерпимое томленье!
И зачем сопротивленье?
Нам велят хранить приличье.
Ох уж эти старики!
Зреют прелести девичьи
Всем застежкам вопреки.
Юной жизни проявленье
Это тоже преступленье?
Пренебречь надеждой нежной,
Избегать прекрасных глаз,
Быть холодной, быть прилежной,
Непреклонной напоказ,
Изнывать в уединенье, —
Что за жизнь в таком стесненье?
Нет с печалью нашей сладу;
Ноет сердце, жизнь пуста;
И целуют нас в награду
Полумертвые уста.
Не пора ль признать нам смело:
«Царство старых устарело!»
Старцы и юнцы ответили на песню дружным смехом. Девушки, краснея, отворачивались, чтобы скрыть улыбку. Подтруниваньям и поддразниваньям не было конца, но тут явился венок, предназначенный для Клингсора. Клингсор внял настоятельным просьбам не состязаться со Шванингом в нескромности.
— Нет, — ответил он, — у меня просто духу не хватит на людях разглашать девичьи тайны. Я спою песню по вашему заказу.
— Не любовную, нет, — кричали девушки. — Воспевайте вино, а впрочем, воля ваша!
Клингсор запел:
В горах зеленых бог родится,
Нам приносящий небо в дар;
И солнце родичем гордится, Младенцу свой вверяя жар.
Зачат весною нежным лоном,
Он зреет медленно потом
И под осенним небосклоном
Играет в блеске золотом.
Он в колыбели спит, послушный,
Растет в подземной тишине;
Он строит замок свой воздушный,
И торжествует он во сне.
Не приближайся к подземелью[76],
Когда готов он сбросить гнет.
Взрывая собственную келью,
Он путы временные рвет.
Стоит у входа страж незримый,
Хранит его святые сны.
Назойливые пилигримы
Копьем воздушным пронзены.
вернуться
Блаженство жизни представилось ему поющим деревом… — Согласно наброскам, поющим (звучащим) деревом оборачивается сам Генрих.
вернуться
Дерево вражды. — Поющее дерево поэзии противопоставляется райскому древу познания.
вернуться
Не приближайся к подземелью… — По старинным обычаям виноделов, вход в погреба запрещен, когда вино зреет.