Генрих фон Офтердинген

— Ах, поклянись же мне снова остаться моею навсегда! Любовь не боится повторов.

— Да, Генрих, клянусь вечно тебе сопутствовать, как незримо сопутствует мне моя добрая мать.

— И я навеки твой, Матильда, клянусь любовью, в конторой вечно сопутствует нам Бог.

Долгим объятием, бессчетными поцелуями скреплены были сладостные узы, навсегда сочетавшие любящих.

Глава девятая

Вечером в дружеском кругу дед поднял тост за здоровье помолвленных и заверил, что свадьба будет знатная и долго ждать ее не придется.

— Зачем откладывать? — молвил старик. — Раньше жениться — дольше любить. Я всегда замечал: в семейной жизни всех счастливее те, что рано поженились. Брак требует умиления, на которое способна только юность. Разве могут разлучиться сердца, разделившие друг с другом свою блаженную весну? Память — надежнейшая почва для любви.

После трапезы общество умножилось. Генрих на правах сына напомнил Клингсору, что тот обещал. Тогда заговорил Клингсор:

— Нынче я посулил Генриху сказку и, пожалуй, расскажу ее, если вы расположены слушать.

— Генрих знал, что попросить, — ответил Шванинг. — А то мы уже стосковались по вашему искусству.

Все разместились вокруг жаркого камелька, Генрих рядышком с Матильдой, обвив ее стан рукою. Сказка началась.[92]

«Нескончаемая ночь едва-едва воцарилась. Древний Витязь[93] огласил безлюдную глушь городских переулков звоном своего щита. Щит прозвенел троекратно, возвещая время. Тогда внутренний свет оживил огромные расписные окна дворца, пробуждая изображения на стеклах. Они постепенно оживлялись в разгорающемся красноватом сиянии, освещающем город. Даже громоздкие столпы и стены уже выступали из мрака; наконец они окунулись в незамутненную млечную голубизну, безмятежно играя своими оттенками. Теперь была видна вся окрестность; светящиеся облики, толчея копий, мечей, щитов, шлемов, которые со всех сторон кланялись коронам, возникающим то здесь, то там, и наконец вместе с ними отступили, образовав необозримый хоровод вокруг простого зеленого венка, — все это повторялось в ледяном зеркале моря, среди которого город вознесся на своей горе, и вдали до самого своего сердца кротко зарделись другие высокие горы, обрамлявшие море. Никто не распознал бы отдельных звуков; только неописуемый шум доносился, как будто вдали работала чудовищная мастерская. Зато город явственно распознавался в своем освещении. Зеркально-гладкие стены были достойны очаровательных лучей, падавших на них, так что чертоги обнаруживали в своем стройном сочетании дивную соразмерность изысканного зодчества. У каждого окна совершеннейшие образцы гончарного искусства были украшены прелестным блеском разнообразнейших цветов: это расцвели кристаллы льда и снега.

Особенно хорош был обширный сад[94], разбитый прямо перед дворцом; под сенью металлических ветвей виднелись хрустальные стебельки; там счету не было цветам-самоцветам и плодам-бриллиантам. Все это красочно светилось, не скупясь на обольстительные проблески, так что глаз нельзя было отвести, и оживленную красоту в средоточии сада увенчивал своей высью весь ледяной водомет. Древний витязь неторопливо ходил у дворцовых врат. За вратами послышался голос, назвавший древнего витязя по имени. Тот всем телом прильнул к вратам; врата растворились, покорно зазвучав, и древний витязь очутился в зале. Свой щит он держал перед глазами.

— Тебе все еще ничего не открылось? — скорбно молвила красавица, дочь Арктура[95].

Она покоилась среди шелковых подушек на троне; троном служил крупный кристалл серы, замысловато отделанный; усердные прислужницы растирали ей тело такое нежное, как будто в млечной белизне растворился пурпур. От этих участливых прикосновений тело красавицы дивно лучилось, освещая своим чарующим сиянием дворец и всю окрестность. Ароматный ветер веял в зале. Витязь безмолвствовал.

— Позволь мне коснуться твоего щита, — тихо молвила она.

Он остановился у самого трона, где был разостлан драгоценный ковер. Завладев его рукою, она нежно поднесла ее к своей божественной груди и потрогала его щит. Раздался звон доспехов; тело витязя исполнилось одушевляющей мощи. Очи его вспыхнули, и сердце явственно отозвалось в своих латах. Красавица Фрейя просияла, и с новым жаром распространились ее лучи.

— Государь близко, — человеческим голосом возвестила ненаглядная птица[96], обитавшая в укромном уголке трона.

Прислужницы окутали принцессу тканью небесной голубизны, прикрыв своей повелительнице грудь. Опустив свой щит, витязь всматривался в купол, с которым зал сообщался двумя большими винтовыми лестницами. Сначала послышалась негромкая музыка, потом в куполе можно было видеть короля с целым сонмом придворных; монарх не замедлил снизойти со своей высоты в зал.

92

Сказкой Клингсора завершается первая часть романа, но в этой сказке представлены практически все его сюжетные, мифические и мистические линии, так что она одновременно подытоживает предшествующее и предвосхищает дальнейшее как настоящее средоточие. В предыдущей главе Клингсор говорит, что сказка сочинена им в молодости. Так Новалис, возможно, подчеркивает собственную поэтическую молодость. Сказка до известной степени ориентируется на «Сказку» Гёте, опубликованную в 1795 г., в то же время отталкиваясь от нее и полемизируя с ней. «Сказка Гёте — рассказанная опера», — писал Новалис в своих фрагментах, посвященных поэзии. Сказка должна была проецироваться на все остальное творчество Новалиса: «Фантазии, как моя сказка, о чудеснейших предметах». При этом фантазия выступает здесь не как вымысел, а как высшая форма реальности, так что сказка в определенном смысле реальнее «исторических» событий, представленных в романе. Каждое из этих событий должно являться тенью истинных прообразов, действующих в сказке. О параллелях сказки с Востоком, как его представляли себе в то время, позволяет судить фрагмент из «Идей к философии истории человечества» Гердера: «Прежде всего под небом Востока складывался самый фантастический род поэзии — сказка. Древние легенды рода, которых никто не записывал, со временем сами становились сказкой, а если воображение народа, рассказывавшего сказки, настроено на всяческие преувеличения, непонятности, на все возвышенное и чудесное, то даже обыденное превращается в редкостное, даже знакомое во что-то особенное, и вот к такому-то рассказу о редкостном и особенном с удовольствием прислушивается, учась и развлекаясь, праздный араб в своем шатре, в кругу общества или на пути в Мекку. Уже во времена Мохаммеда среди арабов появился персидский купец, рассказы которого были столь приятны, что Мохаммед опасался, как бы они не превзошли сказки Корана — и на самом деле кажется, что самые лучшие произведения восточной фантазии — персидского происхождения. Веселая болтливость персов, их любовь к пышности и роскоши придали их древним легендам своеобразную романтическую и героическую форму, которую возвышают фантастические создания — преображенные фантазией животные близлежайших гор. Так возникла страна фей — пери и нери — у арабов нет даже слов, чтобы называть их — и эти пери проникли и в романы средневековой Европы. Позднее арабы свели свои сказки в целый цикл, причем блестящее правление халифа Гарун-аль-Рашида послужило сценой, на которой развертываются все события, а такая форма рассказа послужила Европе новым образцом — как скрывать тонкую истину в фантастическом одеянии невероятных событий, как преподавать изощреннейшие уроки жизненной мудрости в тоне пустого времяпрепровождения» (Гердер И. Г. Указ. соч. С. 573).

93

Древний Витязь — имя его — Железо (см. с. 75), он же Персей (см. с. 87). Не исключено, что Новалис соотносит его также с Хеймдалем, который, согласно древнегерманским сказаниям, является стражем богов и обитает на краю небесного царства. Хеймдаль — обладатель рога. Он затрубит в этот рог, когда наступит конец мира. Кроме того, имеются основания отождествлять Древнего Витязя с горняком из пятой главы.

94

Особенно хорош был обширный сад… — В пятой главе горняк описывает подземные сады аналогичным образом.

95

…дочь Арктура. — Ее имя Фрейя, а Фрейя — древнегерманская богиня любви. Растирание тела — прием, характерный для магнетической практики. Фрейю окутывают тканью небесной голубизны, в связи с чем Новалис пишет в набросках к роману: «Всё голубое в моей книге». Прикосновение к щиту Железа напоминает магнит. Арктур — звезда в созвездии Волопаса, самая яркая среди звезд, видимых в Северном полушарии. В письмах к Фридриху Шлегелю Новалис называет короля Арктура также Случаем и Духом Жизни. Во второй части романа Арктуром должен был оказаться император Фридрих. (По свидетельству Людвига Тика, вся вторая часть вообще задумана как свершение сказки, которой заканчивается первая часть.) Король Арктур разлучен со своей супругой Софией (София — Вечная Мудрость, как писал Якоб Бёме в своем трактате «Описание трех принципов Божественного Существа»). София, супруга Арктура, снизошла в мир людей, и потому царство Арктура заковано льдом. Дворец Арктура населен стихиями и созвездиями. Сам Арктур скажет о себе: «Пока еще мне нельзя явить себя, ибо я не король, пока я один».

96

…возвестила ненаглядная птица… — Впоследствии выясняется, что это Феникс. Созвездие Феникса всходит над Музой, перед тем как она начинает петь и прясть (с. 82). В набросках к роману сказано, что Феникс садится на прялку Музы. По древнему преданию, Феникс прилетает каждые пятьсот лет в свой храм в Гелиополе (Сирия), где сжигает себя и возрождается из пепла. В средневековом «Бестиарии любви» (XIII в.) о Фениксе говорится:

Когда кончину феникс чует, Он смерть по-своему врачует. Гнездо себе свивает он: Нард, ладан, мирра, кинамон, Благоухания другие И самоцветы дорогие. Сам феникс на гнезде своем, Готовый сжечь себя живьем. Он пламя клювом высекает, Огонь, как саван, облекает Неустрашимого тогда. Из пепла, словно из гнезда, Он вылетает, возрожденный, Бессмертием вознагражденный. (Пер. В. Микушевича)

Примечательно, что среди веществ, из которых феникс вьет свое гнездо, упоминаются некоторые из даров, преподнесенных волхвами младенцу Христу. Таким образом, самосожжение феникса соотносится с жертвенной смертью и воскресением Христа. Средневековый мыслитель Альберт Великий (ХIII в.) говорит, что феникс «более божественной наукой, чем естественной, изучается» (Средневековый бестиарий. М.: Искусство, 1984. С. 165). Само имя «феникс» выводится из слова «phoenicium» («пурпур»), относящегося к расцветке перьев.