Второй из этих повелительных голосов, которыми я заколдован, еще могущественнее и демоничнее первого, потому что это голос ненависти, ненависти питаемой мною к партии, страшнейший противник которой - коммунизм, и которая поэтому есть также наш общий враг. Я говорю о партии так называемых представителей Национальности в Германии, об этих фальшивых патриотах, патриотизм которых состоит только в идиотской неприязни к чужеземным и соседним народам и которые ежедневно изрыгают свою желчь преимущественно на Францию. Да, эти остатки потомков тевтоманов 1815 года, которые только переделали на новый лад свой старый костюм ультранемецких болванов и немного подрезали свои уши, я всю жизнь ненавидел и сражался с ними; и теперь, когда меч выпадает из рук умирающего, я утешен убеждением, что коммунизм, которому они первые попадутся на дороге, нанесет им последний удар; и конечно, не палицей пришибет их гигант, а раздавит ногой, как давят гадину. Это будет его дебютом. Из ненависти к защитникам узкого национализма я мог бы почти полюбить коммунистов. Они по крайней мере не лицемеры, у которых на языке постоянно религия и христианство; коммунисты, правда, не имеют религии (полного совершенства нет ни в одном человеке), они даже атеисты (что, несомненно, большой грех), но главным догматом своим они признают самый неограниченный космополитизм, всемирную любовь ко всем народам, братские отношения между всеми людьми - свободными гражданами земли… Таким образом эти коммунисты гораздо больше христиане, чем наши так называемые германские патриоты, эти тупоумные поборники исключительно национализма».
Несмотря на путаницу понятий, дающую возможность Гейне сравнивать коммунистов с тевтоманами, в этой патетической речи необычайно ярко встают противоречия социальной природы Гейне. Сознание правоты коммунизма - победа разума передового человека, через сердце которого прошла трещина, разделяющая мир. Но от этого болит сердце романтика и индивидуалиста, и он боится сглаживания личности, стрижки под один ранжир, «грубых и бессмысленных форм коммунизма».
К глубочайшему сожалению, исторические события, происходившие во времена Гейне и явившиеся результатом политической незрелости пролетариата, дали ему предпосылку для его страха перед разрушительною силой коммунистов.
Превращение мелкой ремесленной промышленности в фабричную и замена ручного труда машинным не могли не пройти болезненно для пролетариата.
И если в Англии, которая раньше других стран подверглась этому экономическому перевороту, вопрос о рабочем законодательстве возник уже на первых шагах промышленного капитализма, французская буржуазия не шла ни на какие уступки для того, чтобы сколько-нибудь удовлетворить интересы пробуждающихся в борьбе рабочих. Возникновение кризисов с их неизменным спутником - безработицей заставляло французский пролетариат, мало организованный, искать виновников бедствий. Идя по ложному пути, не решаясь на классовую борьбу с буржуазией, доведенные до отчаяния пролетарии принимались уничтожать новоизобретенные машины, видя в них корень зла и источник безработицы.
Так, вскоре после Июльской революции парижские печатники разломали механические прессы типографий, деревообделочники разрушили механические станки, рабочие обойных фабрик громили ввезенные из Англии обойнопечатные машины.
«Долой машины!..» - было боевым лозунгом рабочих беспорядков того времени. При частых попытках республиканских переворотов в первый период владычества Луи-Филиппа наименее сознательные элементы пролетариата принимались за разрушения, анархически мстя своим угнетателям.
В 1831 году бушующие массы подвергли ожесточенному уничтожению дворец ненавистного архиепископа Парижского и церковь Сен-Жермен л'Оксерруа. Французский историк той поры Луи Блан в «Истории десяти лет» так рисует работу этих разрушителей: «В одно мгновение комнаты были взяты штурмом, люстры разбиты, портреты изодраны, уничтожены мраморные бюсты, разбиты в куски столы и кресла, зеркала разлетелись в осколки, из всех окон выбрасывали редкие книги, драгоценные рукописи, дорогие распятия, молитвенники, церковные одеяния. Все это летало по воздуху и сваливалось в саду… Какие потери понесли в эти дни безумия искусство и наука, не поддается учету».
Гейне точно так же сетовал в своих корреспонденциях на бессмысленное уничтожение редких старинных монет из государственного нумизматического собрания во время одного из республиканских восстаний.
Удивительно ли поэтому, что в образе коммунистов Гейне мерещатся враги цивилизации, сокрушители той культуры, с которой он был тесно связан? Когда он думал о том, что «мрачные иконоборцы» уничтожают царство эстетики, он инстинктом индивидуалиста и «последнего романтика» отталкивается от идущих к победе масс.
Боязнь прихода коммунизма и вместе с тем желание, чтобы он расправился с эгоистичной и корыстолюбивой буржуазией и «истинно германскими» националистами, тевтоманами и прочей мразью борются в Гейне, начиная с сороковых годов и до самой его кончины.
За год до смерти он создает стихотворение «Бродячие крысы», в которых отражается двойственность мироощущения Гейне и бессильная попытка стать в стороне от схватки, чтобы с наблюдательного поста следить за великой борьбой двух классовых лагерей.
«Бродячие крысы» - это пролетарии, которые голодны, которые идут на борьбу с сытой буржуазией. Гейне насмешливо рисует страх, охвативший господствующие классы:
Но и пролетариат представляется далеко не привлекательным:
Социально-политические взгляды Гейне в ту пору отличались спутанностью. С одной стороны, Гейне жаждал революции в Германии, потому что эта революция должна была снести старую феодальную монархию, с другой стороны, он боялся республики как господства масс. Поэтому он часто высказывался за конституционную монархию. Но как борец за идею буржуазной свободы, Гейне не мог не видеть, что конституционная монархия тоже является одной из форм классового господства, построенных на угнетении и эксплуатации.
«Атта Тролль» является отказом от тенденциозной политической лирики, осмеянием политики в различных ее проявлениях и поэзии, рожденной ею.
Казалось бы, что следствием этого отказа должно явиться полное возвращение Гейне в лоно романтизма, некий уход в «царство эстетической видимости» по примеру Гете.