Без всякой причины итальянец Давиля одним из первых в своей работе «История гражданских войн» поставил Екатерине в вину изощренный макиавеллизм, с которым, впрочем, он ее поздравляет. Но это комплимент не по назначению. Просто противоречивые события того времени породили в умах противников королевы-матери образ двуличного монстра, надолго вперед продумывавшего политику жестокую и кровавую. Совершенно очевидно, что гугеноты больше всех поддерживали представление, будто Екатерина проводила в жизнь наиболее мрачные максимы Макиавелли. Вначале королева покровительствовала им, но Святой Варфоломей вырыл между ней и реформатами ров, который уже ничто не могло преодолеть. Протестантская пропаганда заставила ее дорого заплатить за изменившиеся обстоятельства.
Если бы королева-мать поступала как итальянка, она действовала бы совсем по-другому. Во время одной своей аудиенции с послом Франгипани 4 августа 1574 года она дала ему довольно показательный ответ.
Прелат предложил истинно итальянскую программу борьбы с еретиками: «Какая ошибка, заявил он, терпеть тот факт, что сыновья Л'Амираля, д'Андело, имеющие во Франции 100 000 франков годового дохода, принц де Конде, два брата Монморанси и другие, находясь в восставшей против короля Германии, пользуются своим имуществом во Франции в войне против ее короля!
Поскольку нельзя покарать их лично, надо конфисковать их владения. Забрать у них средства к жизни, значит уничтожить их. Затем, если короне не будет угодно оставить их богатства у себя, то следует, но крайней мере, раздать их преданным королю людям. Последние станут вдвойне врагами бунтовщиков и будут постоянно преследовать их, чтобы сохранить у себя их имущество, пожалованное королевской милостью. Таким образом, мы покончим с этими грустными сирами… Королева охотно и благожелательно слушала меня, говорит Франгипани, хотя иногда и замечала, что я слишком суров и рассматриваю дела Франции на итальянский манер».
В этой беседе Екатерина хорошо показала разницу во взглядах и в политике Франции и Италии. На полуострове стремление решить трудности королевства значило действовать предельно жестко. В Италии у оппозиционеров не было другого выбора, кроме кладбища и изгнания. Если им удавалось ускользнуть от убийства или казни, они были fuorusciti (то есть людьми, выброшенными из своей страны). Конфисковать состояние изгнанников и передать его их противникам, воздвигнув таким образом непреодолимый для обеих сторон барьер, ввести в королевстве Святую Инквизицию, согласиться без возражений следовать декретам совета 30-ти, — так следовало применить испанскую и итальянскую политику во Франции. Генрих III не больше своей матери к тому стремился. Когда же он был вынужден пойти на это, он ясно предвидел мрачные последствия такого шага.
Деятельность Екатерины была бы понятнее, гели бы не произошло столь неожиданного и исключительного события, каким стала Варфоломеевская ночь. В действительности, королева-мать всегда искала мира. Она предпочитала золотую середину, отдавала свои симпатии законному судопроизводству.
Она избегала крайностей, потому что хорошо знала историю Франции и умела извлекать из нее уроки. Именно поэтому ее врач Кавриана, человек большого ума, давший замечательные суждения о той эпохе, сравнивал ее с коромыслом весов. Впрочем, Екатерина (а затем и ее ученик, Генрих III) следовала традиции Франциска I. Разве не удалось обучавшему ее королю-рыцарю объединить одной политикой интересы французских католиков, турок и немецких лютеран? Кроме того, несмотря на всю свою любовь к власти, вдова Генриха II всегда умела сохранить холодную голову, оценивать имеющиеся силы, выделять главное. Конечно, ей случалось ковать в огне слишком много железа и пестовать проекты зачастую противоречивые, а иногда и авантюрные. В некоторых случаях она путала сугубо личные интересы своих детей с нуждами страны. Но в ней жила и чисто женская осторожность, которая удерживала ее от слишком сильных страстей. Она любила иметь дело с опытными и мудрыми людьми. Ее помощники были серьезны, умны и рассудительны. Одним словом, ее политика была тщательно продумана, диктовалась необходимостью момента и несла на себе печать выжидания.