Почти 10 лет он выступает только в роли зрителя событий, сценой для которых было французское королевство. Таким же образом он принял участие в Генеральных Штатах, созванных в Орлеане. После заговора в Амбуаз у королевы-матери, королевского совета и де Гизов не было выбора — они должны были посоветоваться с нацией. Екатерина, ловко назначив Мишеля де Л'Опиталя преемником умершего канцлера Оливье, заручилась поддержкой самого престижного института монархии, а именно института юстиции. Л'Опиталь, в полном согласии с Екатериной, проводил политику религиозной терпимости: известно его обращение к Генеральным Штатам: «…Сохраним имена христиан и упраздним имена лютеран, гугенотов и папистов, имена партий и мятежа!». Однако потребовалось 40 лет кровавых и беспощадных войн, чтобы французы поняли, что лучше жить в мире.
Неразделимое с бедами королевства несчастье, обрушившееся па королевскую семью в 1559 году, не было последним. В ноябре 1560 года ухудшилось состояние здоровья Франциска II. «Я надеюсь, что Господь не причинит мне такого горя и не заберет его у меня. Я страдаю от этих мыслей, полная любви к нему», писала Екатерина герцогине Савойской в конце того же месяца. Несмотря на все приложенные усилия, Франциск II умер от воспаления мозга, сопровождавшегося гнойным спитом, 5 декабря 1560 года между 10 и 11 часами утра. На следующий день Екатерина поделилась своей болью с 15-летним ребенком, своей дочерью Елизаветой, королевой Испании. Екатерина не могла не вспомнить о смерти своего мужа: «Как вы знаете, я его очень любила, писала она Елизавете. Бог отнял его у меня и, не довольствуясь этим, забрал любимого мной вашего брата, оставив меня с тремя маленькими детьми в раздираемом распрями королевстве». Здесь мы видим точную оценку ситуации, в которой она находилась. Однако Екатерина имела голову на плечах. Незадолго до смерти сына она смогла получить права регентства у непостоянного и изменчивого Антуана де Бурбона. Как писал Ж. Г. Мариежоль, Екатерина поднялась вверх «такими вымерянными шажками, двигалась так незаметно, что создавалось впечатление, будто она вообще никуда не идет».
Второй сын королевской семьи, Карл, сменил на троне Франциска II под именем Карла IX. Он родился 27 июня 1550 года, и ему было тогда чуть больше 10 лет. Александр-Эдуард, герцог Ангулемский, почти сразу стал его наследником ipso facto (самим фактом) и 8 декабря 1560 года принял титул герцога Орлеанского, который носил его брат, прежде чем стал королем. С этого момента Александр-Эдуард становится личностью, с которой надо считаться. И обнаружилось, что дипломаты дали своим правительствам его, насколько возможно, точный пор грет. Венецианец Жан Микель его описывает следующим образом: «Орлеанцу, как теперь называют Эдуарда, 9 лет. Он на один год младше короля. Правда, что во внешности маленького принца есть большой недостаток фистула между носом и правым глазом. Пока еще не нашли лекарства, способного его вылечить». (Это одно из первых упоминаний недуга, который долго не оставлял будущего Генриха III.) Эдуард должен был присутствовать на открытии Генеральных Штатов 13 декабря 1560 года. Гравюра того времени запечатлела его по правую руку от Карла IX. За спиной Эдуарда виден его гувернер Франсуа де Керневеной, переделавший свое имя на французский лад в Карнавале, но он еще не получил той известности, которую позже создаст ему маркиза де Севшее.
После отделения Штатов, во время работы которых регентша выдвинула на первый план умеренную политику по отношению к реформаторам, 5 февраля 1561 года двор остановился в Фонтенбло, прежде чем предпринять новое путешествие в Реймс для коронации Карла IX. Пока шла церемония, новый герцог Орлеанский, по особому распоряжению регентши, стоял в первом ряду, впереди всех пэров Франции. Она попросила коннетабля Монморанси уступить свое место молодому принцу, но старый человек с тяжелым характером отказался. Тогда она объявила, что Монсеньор (так называли ближайших братьев монарха) будет занимать место выше всех пэров. Итак, Орлеанец встал рядом с королем и возложил ему на голову корону. Со своей обязанностью он справился легко и непринужденно. Представитель Елизаветы Английской, герцог Гетфорд, писал лорду Сесилю, что Орлеанец выглядел привлекательнее короля.
Монсеньор вновь появился в обществе на знаменитом собрании в Пуасси в сентябре 1561 года среди самых ярых поборников противоположных конфессий. Поскольку регентша и ее советники решительно отказались от жестокого подавления ереси, и не стоял вопрос использования методов Святой Инквизиции, разве нельзя было надеяться на примирение? Двор придавал этой встрече большое значение, несмотря на то, что не было ничего более иллюзорного, чем попытка объединить в ораторских состязаниях столь противоположные идеологии католицизма и кальвинизма. В сопровождении матери, братьев, сестры Маргариты, Карл IX открыл собрание и председательствовал на нем, будто речь шла о Генеральных Штатах. Католиков возмущало, что дети присутствуют на спорах о вере. Самый ярый из присутствующих ортодоксов, кардинал Турнонский, взбешенный речью Теодора де Бэза, слишком хорошо защищавшего положения кальвинистов, не удержался и сказал Екатерине: «…И вы потерпите, что такие ужасные вещи произносятся перед королем и вашими детьми в их нежном и невинном возрасте?» Казалось, королева-мать благосклонно прислушивалась к посулам реформаторов. Может быть, она думала, что будущее принадлежит реформе? Не хотела ли обеспечить себе возможность выбора? В 1561 году паруса Евангелия надувал попутный ветер. Съезд в Муасси, как вид официального признания реформаторской церкви, укрепил надежды гугенотов. Не подверглась ли Екатерина влиянию Теодора де Бэза и не уступила ли в какой-то мере его авторитету? Ученик Кальвина произвел на собрание очень сильное впечатление. Как признает в своих «Мемуарах» его противник Клод Агон, он «…всех переболтал, лицом и жестами привлекая сердца слушателей…». Екатерине, говорит он, видимо, «…очень понравилось…» его слушать, и на следующий день во время выступления кардинала Лотарингского она «очень по-дружески» заговорила с ним. Бэз сообщил Кальвину, что она подала ему большие надежды («spem mihi magnam fecit», писал он на латинском языке, которым пользовался для своей корреспонденции). В других письмах тому же Кальвину он упоминал о своих речах перед королевой, направленных на то, чтобы получить у королевского Совета согласие на благоприятное для реформаторов изменение законодательства.