Толпа ринулась на повешенный труп несчастного маршала: одни били его кулаками, другие пинали его ногами, а третьи наносили ему удары ножами, шпагами и кинжалами. У него вырвали глаза, отрезали нос, уши и обратили все его тело в одну сплошную рану; затем отрубили руки и голову, и все эти клочья плоти разнесли и растащили по разным кварталам Парижа, исторгая при этом крики и проклятия, отголоски которых доносились из одного конца города в другой.
Маршальша услышала крики и спросила, чем они вызваны; стражники ответили ей, что это ее мужа вытащили из могилы и повесили. И тогда она, чьи глаза оставались до этого сухими, пришла в волнение и стала говорить, что ее муж был человеком самонадеянным, спесивым и злым, что он все получил по заслугам и что она еще раньше приняла решение вернуться в начале весны в Италию, даже если бы он оставался всемогущим.
Когда шум докатился до Лувра, сын маршала, находившийся, как мы уже говорили, в комнате графа де Фиески, спросил, не идут ли это убивать его. Ему ответили, что никто его не убьет и что он находится в безопасности; и тогда ребенок, которого горе состарило за одни сутки на десять лет, произнес:
— Ах, Боже мой! Не лучше ли было бы, чтобы меня убили, а не оставляли в живых? Весь остаток своих дней я буду всего лишь отверженным, каким, впрочем, был всегда с тех пор, как помню себя, ибо я никогда не мог подойти к отцу или матери без того, чтобы не получить от них какое-нибудь оскорбление вместо ласки.
И тогда стражники, к которым он обратился с этими словами, открыли окно, выходившее на мост, и показали мальчику повешенный труп его отца, служивший черни мишенью для глумления.
Это был тот самый момент, когда разъяренные люди, разодрав тело на куски, уносили в одну сторону голову маршала, а в другую — его руки. Перерезав веревку, на которой висел труп, пять или шесть человек поволокли изуродованное тело к улице Сухого Дерева. В начале улицы какой-то человек в красном набросился на этот бесформенный обрубок, ударом ножа вскрыл ему грудь, засунул туда свою руку, а затем, вытащив ее обратно окровавленной, принялся слизывать кровь, которая с нее стекала. Кто-то другой погрузил свою руку в ту же самую рану и вырвал у трупа сердце; затем, попросив подать ему угли, он разжег их, одолжил у кого-то жаровню, разрезал сердце на ломтики, поджарил их и съел, окуная эти ломтики в соль и поливая их уксусом.
То, что осталось от тела, с улицы Сухого Дерева поволокли на Гревскую площадь. Посреди площади высилась виселица, установленная, как и первая, по приказу маршала; обрубок тела снова повесили, теперь уже на этой виселице; затем из савана мертвеца соорудили куклу, изображавшую маршальшу, и повесили ее на виселице, стоявшей напротив; после чего гнусное гулянье возобновилось. Злосчастные останки поволокли к Бастилии. Там из них вытащили внутренности и бросили их в огромный костер; затем все остальное понесли в Сен-Жерменское предместье, к дому маршала и ко дворцу принца де Конде; и на каждой остановке по пути исчезала какая- нибудь часть того, кто еще накануне был наделенным душой существом, живым и мыслящим, а теперь был всего лишь кучей бесформенной плоти и переломанных костей! Наконец, совершив еще несколько кругов по городу, толпа вновь прошла по Новому мосту, сожгла одну ляжку трупа возле статуи покойного короля, другую — на углу набережной Межиссери, а оставшийся обрубок тела — на Гревской площади, перед зданием ратуши, на костре, сложенном исключительно из сломанных виселиц; когда же обрубок тела и обломки виселиц обратились в пепел, пепел этот развеяли по ветру, чтобы, по словам палачей, каждой из основных природных стихий досталась ее доля.
После чего вся эта толпа принялась водить хоровод вокруг виселицы, на которой в первый раз повесили труп маршала; затем, разведя у ее подножия костер и сложив вокруг нее все, что могло гореть, ее сожгли, как это сделали со всеми остальными виселицами. Казалось, народ, придя в исступление, не хотел оставлять в Париже ни одной виселицы.
Покончим же с этим страшным рассказом: мы и сами торопимся поскорее завершить его.
После того как прах маршала развеяли по ветру, о нем никто больше уже не думал; однако оставалась еще его жена.
Восьмого июля 1617 года Парламент объявил маршала д'Анкра виновным в преступлении, состоящем в оскорблении божественного и человеческого величия; в наказание за это он заклеймил позором имя маршала, а его жену приговорил к отсечению головы.