И в самом деле, будущий кардинал Лионский вовсе не блистал благочестием; напротив, он был весьма мирским человеком, хотя привязанность к мирским благам никогда не доходила у него до того, чтобы вовлечь его в грех. Он очень любил беседовать с дамами и получал удовольствие, слушая пение кастрата Берто, которого г-жа де Лонгвиль называла хворым Берто.
Как-то раз, когда в одной компании было предложено перерядиться, он не только не воспротивился этому, но сам переоделся пастушком, как и все остальные.
Он был одновременно рассеян и наивен.
Когда он стал кардиналом, один дворянин из Лионской епархии привел к нему своего сына, чрезвычайно уродливого, с просьбой посвятить его в духовный сан; однако кардинал наотрез отказался сделать это.
Когда же дворянин попросил объяснить ему причину этого отказа, он заявил:
— Вы что, насмехаетесь над Господом, предлагая ему такое отребье рода человеческого?
И ничто не могло побудить его посвятить несчастного горбуна в духовный сан.
Аббат Кадрусс пришел повидаться с кардиналом в то время, когда тот находился в Венессенском графстве.
Кардиналу доложили о приходе аббата.
— Пусть войдет, — сказал кардинал.
Аббат входит.
Кардинал смотрит на него.
— В чем дело? — спрашивает он.
— Дело в том, монсеньор, что я аббат Кадрусс.
— И чего вы от меня хотите?
— Я пришел, чтобы иметь честь почтительно поклониться вам.
— Если вы пришли ради этого, то кланяйтесь и убирайтесь прочь!
Аббат поклонился и ушел.
Пока епископ Люсонский находился в Авиньоне, Люин наслаждался своим богатством и получал все более высокие звания, ничуть не тревожась из-за того, что о нем сочиняли сатирические песенки. Напрасно было петь ему хоть в уши:
Своих двух братьев взяв для пользы дела,
Идет Люин, ретивый без предела,
И, если Бог сию беду попустит,
К утру он Францию по миру пустит.
Или же:
О Франция, с тобой скорблю я не один!
Бессильной стала ты не без причины:
Сперва тебя на зуб попробовал Кончини,
Затем вконец добил болван Люин.
Впрочем, у Люина было дело куда поважнее, чем слушать сатирические песенки: Люин женился; он взял в жены мадемуазель де Монбазон, Мари де Роган, ставшую позднее г-жой де Шеврёз.
Скажем несколько слов о родителях коннетабльши, прежде чем говорить о ней самой.
Она была дочерью Эркюля де Рогана, герцога де Монбазона.
Этот Роган был высоким, прекрасно сложенным мужчиной и в физическом отношении вполне соответствовал своему имени Геркулес. Для галереи своего особняка он заказал картину, на которой был изображен его слепой отец, указающий ему пальцем на небо и произносящий при этом полустишие Вергилия:
Disce, puer, virtutem ...[40]
Между тем этому отроку было сорок пять лет и он имел невообразимо величественную бороду.
Видя, как околевает его любимая лошадь, он печально произнес:
— Бог мой! Вот то же случится и с нами!
— Когда родит ваша жена? — спросила его как-то раз королева.
— Когда будет угодно вашему величеству! — учтиво ответил герцог.
Следует признать, тем не менее, что его ответы не всегда были столь вежливыми.
Однажды в присутствии королевы-матери, которая была итальянкой, и молодой королевы, которая была испанкой, он произнес:
— Я не итальянец и не испанец: я человек чести.
Как-то вечером, когда его стала удерживать королева, он промолвил:
— Сударыня, прошу вас, позвольте мне уйти: меня ждет жена, а стоит ей заслышать какую-нибудь лошадь, как она уже думает, что это я.
Впрочем, его сын, принц де Гемене, придерживался того же мнения, что и г-жа де Монбазон, ибо, рассказывая о забаве при Ле-Пон-де-Се и объясняя, как, проезжая по плотине, его отец свалился в воду, он добавлял:
— Я бросился спасать его и, в самом деле, вытянул из воды лошадиную голову, но по шишкам у мундштука понял, что это не мой отец.
Поскольку, говоря в присутствии герцога де Монбазона о святом Павле, его называли избранным сосудом, герцог решил, что «Избранным» именовалось судно, доставившее святого апостола в Коринф. И потому однажды он поинтересовался, было ли это судно хорошим кораблем и сколько матросов насчитывалось в его команде.
Он никогда не входил в Лувр, не спросив: «Который теперь час?»
Как-то раз ему ответили: «Одиннадцать часов», и он рассмеялся.
— Это что, — заметил г-н де Кандаль, — он засмеялся бы еще громче, если бы ему ответили, что уже полдень!