Посетив в первый день нового года королеву-мать, он воскликнул:
— Ну вот, сударыня, наконец-то мы в наступающем году!
На двери своей конюшни он приказал начертать:
«25 октября 1637 года я приказал установить эту дверь, чтобы входить в мою конюшню».
Если вам не приелся еще г-н де Монбазон, обратитесь за другими его нелепыми высказываниями к г-же де Севинье и почитайте ее письмо к г-же де Гриньян, датированное 29 сентября 1675 года.
Поскольку ни его дочь, ни его сын, принц де Гемене, ничуть не пошли в отца в отношении умственных способностей, то все задавались вопросом, как это г-н де Монбазон, который был так глуп, сумел произвести на свет двух столь остроумных детей. Некоторые утверждали, что знают разгадку этой тайны, однако такая разгадка не делала чести первой жене г-на де Монбазона.
У его сына, о котором мы скажем сейчас несколько слов, чтобы больше к нему не возвращаться, была странная привычка обнюхивать все, что он ел. А поскольку принц был близорук и нос имел длинный, он окунал свой нос во все, что ел; тем, кто сидел за одним столом с ним, видеть это было крайне неприятно, настолько неприятно, что, когда кто-то засомневался в благочестии принцессы де Гемене, коннетабльша воскликнула:
— О, если бы моя невестка не была по-настоящему благочестивой женщиной, она не ела бы вместе с моим братом.
Господин де Гемене в изобилии сыпал тем, что сегодня называется остротами.
Арно де Корбевиль, который в молодости был комендантом Филипсбурга и сдал его, позднее был заключен в Бастилию и вышел оттуда, помилованный королем.
В тот же вечер король объявил новость:
— Господа, Арно вышел из Бастилии.
— Я нисколько не удивлен этим, — заявил принц де Гемене, — ведь он легко вышел из Филипсбурга, а эта крепость куда сильнее Бастилии!
Когда ему с великой радостью сообщили, что королева Анна впервые ощутила, как в утробе у нее пошевелился дофин, он заметил:
— Прекрасно! Вот он уже и дает пинка собственной матери! Правда, ему было от кого это перенять!
Однажды, когда Гастон Орлеанский протянул ему руку, чтобы помочь спуститься с помоста, он сказал:
— Ах, монсеньор, что за чудо: вы впервые протягиваете руку одному из ваших друзей, чтобы помочь ему спуститься с эшафота!
Он постоянно препирался со своим дядей, г-ном д'Авогуром, поскольку каждый из них поднимал другого на смех по поводу его княжеского достоинства.
Господин д'Авогур притязал на право въезжать в карете во двор Лувра, но никак не мог добиться этой милости.
— Почему бы ему не въезжать через кухонные ворота? — съязвил принц де Гемене. — Это его право!
(Господин д'Авогур происходил от Ла Варенна.)
Как-то раз, во время солнцепека, кучер г-на д'Авогура поставил лошадей в тени крытого въезда во дворец Гемене.
— Въезжай, въезжай! — крикнул ему принц де Гемене. — Дворец Гемене это не Лувр.
Госпожа де Гемене имела несколько любовных увлечений, и было замечено, что все ее любовники плохо кончали. Она последовательно была любовницей г-на де Монморанси, графа Суассонского, г-на де Бутвиля и г-на де Ту: Монморанси, Бутвиля и де Ту обезглавили, а графа Суассонского убили выстрелом из пистолета.
Кроме того, она была матерью принца Луи де Рогана, которому отрубили голову в Бастилии 27 ноября 1674 года за оскорбление величества.
Вернемся, однако, к г-же де Шеврёз, которую в то время называли коннетабльшей, и будем называть ее так же, как это делали все.
Коннетабль жил в Лувре вместе с женой.
Король был весьма накоротке с ней, и они предавались совместным шалостям, но дальше шалостей дело у них никогда не заходило. Между тем госпожа коннетабльша заслуживала всяческого внимания: она была красивой, лукавой, чрезвычайно бойкой и сговорчивой.
Однажды, когда ее заигрывания стали до такой степени откровенными, что они оскорбили стыдливость короля, он промолвил:
— Сударыня, предупреждаю вас, что своих любовниц я люблю только от пояса и выше.
— Ну что ж, государь, — ответила коннетабльша, — тогда ваши любовницы поступят, как Толстый Гийом: они опустят свой пояс на середину бедер.
У нас будет еще не один случай увидеть, как Людовик XIII применял на практике эту теорию своей любви к женщинам; но не будем забегать вперед, как сказал бы традиционный историк.
Пока Люин женился в Париже, вот что происходило в двух концах Франции — в Меце и Блуа.
В Блуа в ночь с 21 на 22 февраля королева-мать, которую ее сын мало-помалу превратил в пленницу, из окна своего кабинета, с высоты не менее двадцати футов, спустилась по приставной лестнице на внутреннюю террасу, располагавшуюся на высоте около тридцати футов над уровнем улицы.