Поскольку он был поэтом, королева-мать, находившаяся тогда в Блуа, вызвала его к себе, намереваясь заняться постановкой комедий, чтобы г-н де Люин не заподозрил ее в интригах. Она дала поэту приказ перевести «Pastor fido»[46], но Буаробер запросил на перевод полгода. В ответ королева покачала головой и сказала:
— Вы не то, что нам нужно, господин Ле Буа.
С того времени все стали запросто называть его Ле Буа; впрочем, это было короче, чем Буаробер.
Когда господин епископ Люсонский вновь вошел в милость, Буаробер принялся делать все возможное, чтобы попасть в его окружение; однако достославный прелат отнюдь не любил его и не раз бранил своих слуг за то, что они не могут избавить его от этого человека, постоянно оказывавшегося у него на пути.
Зная это, Буаробер, тем не менее, дождался его, как обычно, и, обращаясь прямо к нему, сказал:
— Ах, монсеньор, вы ведь позволяете собакам кормиться крохами, которые падают с вашего стола! Неужто я хуже собаки?
Однако эти слова ничуть не тронули монсеньора епископа.
И тогда, чтобы иметь средства на пропитание, Буаробер прибегнул к хитрой уловке: он стал обходить всех знатных вельмож и выпрашивать у них книги, якобы нужные ему для создания своей библиотеки; когда же названные им книги, которые ему хотелось от них получить, оказывались в его руках, Буаробер перепродавал их книготорговцу, которого он водил с собой. Таким мошенническим способом он заработал пять или шесть тысяч ливров.
Во время этой беготни от одной двери к другой Буаробер явился к г-ну де Кандалю, сыну герцога д’Эпернона, и попросил у него дать ему «Отцов Церкви».
— У меня нет «Отцов Церкви», — ответил тот. — Однако передайте господину Буароберу, что если он пожелает взять моего отца, то его я отдам ему весьма охотно.
В этом ответе была небольшая ошибка с точки зрения французского языка, но знатные вельможи не слишком требовательны к своим остротам.
В конце концов Буаробер поступил на службу к г-ну де Ришелье, и вот как это случилось: сумев, по своему обыкновению, незаметно проскользнуть к епископу Люсонскому, он оказался подле него в ту минуту, когда тот примерял фетровые шляпы и, выбрав одну, надел ее на голову.
— Ну как, она мне к лицу? — спросил он тех, кто его окружал.
— Да, монсеньор, — ответил Буаробер, — однако эта шляпа была бы вам к лицу еще больше, будь она того же цвета, что и нос вашего духовника.
И правда, отец Мюло, духовник его преосвященства и страстный любитель хорошего вина, благодаря обильным возлияниям нажил себе нос, который, словно карбункул древних, стал в конце концов сверкать даже во тьме.
Кардинал, любивший насмехаться над своим духовником, счел эту остроту удачной.
— Определенно, Ле Буа, — сказал он, — вы остроумны; я беру вас к себе на службу.
С этого дня Буаробер вошел в штат служащих епископа Люсонского, которому вскоре и в самом деле предстояло увидеть, как осуществится пожелание льстившего ему поэта.
Скажем несколько слов об этом славном духовнике, имевшем счастье доставить Буароберу сравнение, которому тот был обязан своим везением.
Это был добрейший человек, однако он не мог внять доводам рассудка, когда дело касалось скверного вина и остывшего обеда.
Однажды, когда в доме епископа Люсонского был устроен превосходный завтрак, г-н де Берюль, ставший впоследствии кардиналом, взял с собой Мюло, чтобы отслужить вместе с ним мессу; и тут г-н де Берюль, который менее Мюло торопился приступить к завтраку, замешкался и, перед тем как освятить просфору, предался невесть каким мысленным молитвам. Мюло пришел в бешенство, ибо он прекрасно понимал, что тем 271
временем все будет съедено, а то, что не съедят, остынет. Тем не менее он хранил молчание и, скрежеща зубами, служил мессу.
Наконец г-н де Берюль затянул службу настолько, что отец Мюло уже не мог больше сдерживаться.
— Ей-Богу, — воскликнул он, — до чего же вы потешный человек, если вот так засыпаете над потиром! Неужто вы полагаете, что будете большего стоить, если заставите нас есть холодный завтрак и пить теплое вино?