В другой раз, когда Государственный совет заседал в Шарантоне, в том очаровательном павильоне из кирпича и тесаного камня, что расположен у въезда в город со стороны Парижа и был построен Генрихом IV для Габриель д’Эстре, отец Мюло попросил г-на д’Эффиа, отца г-на де Сен-Мара и в то время первого шталмейстера, отвезти его туда ради какого-то дела, которое ему предстояло там сделать.
Мюло, состоявшему, как всем было известно, на службе у его преосвященства, не пришлось томиться в передней, однако теперь его положение не сослужило ему никакой службы, и ему было наотрез отказано в его просьбе.
Весьма раздосадованный этой неудачей, он попросил г-на д’Эффиа отвезти его обратно в Париж.
— Да, но это вы закончили свои дела, — ответил г-н д’Эффиа, — я же свои еще не закончил.
— Как! — воскликнул аббат Мюло. — Стало быть, вы намереваетесь заставить меня идти в Париж пешком, так что ли?
— Нет, но наберитесь терпения, и, когда мои дела здесь будут закончены, я отвезу вас в карете.
— Терпения, терпения! — пробурчал аббат настолько громко, что г-н д’Эффиа его услышал.
— Ах, господин де Мюло, господин де Мюло, — промолвил он, — давайте перестанем.
— А почему это, господин Фиа, господин Ф и а? — передразнил его аббат.
— Что это еще за «господин Фиа»?! — рассерженно воскликнул главный шталмейстер.
— Да, господин Фиа, — с овернским выговором, так веселившим кардинала Ришелье, повторил аббат. — И любому, кто удлинит мое имя, я укорочу его собственное.
С этими словами, весь в гневе, аббат Мюло повернулся спиной к г-ну д’Эффиа и пешком ушел из Шарантона.
Однажды, когда у бедного аббата случился приступ подагры, его лакея остановил Жиль Буало, брат сатирика Буало-Депрео.
— Да, кстати, — спросил Буало лакея, — как твой хозяин себя чувствует?
— Ах, сударь, он ужасно страдает!
— Бьюсь об заклад, что он бранится, как проклятый.
— О, это уж точно, сударь.
— Стыд какой, духовное лицо ведь! — воскликнул Буало.
— Сударь, — ответил лакей, — его следует простить: он говорит, что в этой беде у него нет другого утешения.
— А не мог бы он помолиться?
— Он пытался, но никакого толку от этого не было.
— Что ж, пусть продолжает браниться, — произнес Жиль Буало, удаляясь в свою сторону.
— О сударь, — ответил лакей, тоже продолжив свой путь, — он и не нуждается в позволении!
Перед тем как поступить на службу к епископу Люсонскому, аббат Мюло был каноником Святой капеллы. В этом качестве он был просто его другом и преданным помощником.
Когда после смерти маршала д'Анкра епископ Люсонский был сослан в Авиньон, Мюло продал все, что у него было, собрал четыре тысячи экю и привез эти деньги изгнаннику, который в них крайне нуждался. Вернувшись из изгнания и вновь обретя милость, епископ Люсонский сделал Мюло своим духовником; однако звание духовника его преосвященства явно раздражало слух Мюло, который, вероятно, отдавал предпочтение званию каноника Святой капеллы и каждый раз, когда его называли господином духовником, впадал в бешенство.
Однажды кардинал, которому, как мы уже говорили, очень нравилось подразнивать его, сделал вид, будто он получил письмо с надписью на конверте «Господину Мюло, духовнику Его Высокопреосвященства», и, повстречавшись с Мюло, сказал ему:
— Послушайте, аббат, вот письмо, которое, полагаю, адресовано вам.
Мюло кинул взгляд на надпись на конверте и, ощутив в себе привычное отвращение к званию духовника, воскликнул:
— Какой дурак написал это письмо?!
— Дурак?
— Да, дурак, а кто же еще!
— Вот те на! Ну а если этот дурак — я сам?
— Что ж, если это окажетесь вы, то это ведь будет не первая дурость, которую вы совершите, не так ли?
Кардинал нередко развлекался, восстанавливая друг против друга аббата Мюло, славного едока и завзятого выпивоху, с туренским дворянином по имени Ла Фолон, одаренного такими же способностями.
Ла Фолона приставил к кардиналу король, чтобы того не донимали ходатайствами и чтобы к нему допускали лишь тех, кто имел сказать ему нечто важное; возможно также, что в какой-то степени он служил при нем и соглядатаем. В те годы кардинал еще не имел ни камергера, ни телохранителей.
В то время как другие говорили: «О, как хорошо было бы поохотиться сегодня!», «О, как хорошо было бы прогуляться сегодня!», «О, как хорошо было бы поиграть в мяч или потанцевать сегодня!», Ла Фолон говорил: