Перейдем теперь к Конрару.
Конрар, родившийся в Валансьенне, стал первым непременным секретарем Французской академии и ее подлинным основателем. Не стоит из-за этого досадовать на него: вероятно, он не знал, что Академия сделается пристанищем знатных вельмож. Конрар был сыном почтенного валансьеннского горожанина, который имел немалое состояние, но, будучи строгим блюстителем законов против роскоши, не позволял своему сыну носить ни подвязки, ни туфли с бантами и приказывал ему коротко подстригать волосы; в итоге у юного Конрара всегда были с собой подвязки и банты, которые он то отвязывал, то привязывал где-нибудь на улице, за углом. Однажды, когда он так вырядился, ему случилось столкнуться лоб в лоб с отцом: тот решил проклясть его и выгнать из дома.
Конрар не получил никакого образования, настолько отец боялся, что сын сделается писателем; отсюда его полное незнание латыни.
К несчастью для отца, у юного Конрара был двоюродный брат, г-н Годо, епископ Вансский, который одной рукой писал эротические стихи, а другой — духовные песнопения и впоследствии тоже состоял во Французской академии. Годо пользовался большой известностью, особенно в доме Ришелье, и когда кто-либо сочинял похвальное слово или стихотворение, то, кто бы ни был автором, в присутствии кардинала было принято говорить:
— О, это восхитительно! Сам Годо не сочинил бы лучше!
Но вот отец Конрара умер, и ничто, кроме недостатка образования, не мешало более сыну следовать своему призванию. Не отважившись приступить к латыни, он занялся итальянским языком, выучив его довольно хорошо, и испанским, выучив его довольно плохо. Не в силах заставить говорить о себе иным способом, он принялся ссужать деньги людям образованным и стал у них как бы на побегушках; ради одной лишь надежды сделаться известным в Швеции, он одолжил шесть тысяч ливров графу Тотту, главному шталмейстеру и послу шведского короля, оказавшемуся в Париже без гроша.
Неудержимое желание считаться просвещенным человеком и любовь к книгам овладели им одновременно. У него была превосходная библиотека, вероятно единственная, где не было ни одной греческой и ни одной латинской книги. Чтобы поступать так же, как другие, он всегда был настороже, внимательно следя за тем, что происходит кругом. Если модно было писать рондо, он сочинял рондо; если веянием времени становилась сатира, он сочинял сатиры, и так все подряд: рондо, загадки, парафразы. Подобное постоянное умственное напряжение вызывало у него прилив крови к голове, так что лицо его стало цвести, словно цветочная клумба весной; видя это, он начал так часто прикладываться к рюмке, что от этого у него расстроились нервы и появилась подагра. В итоге он стал страдать одновременно от подагры в ногах и от прыщей на лице.
Его предупредительность и бесконечные предложения услуг с его стороны были почти так же неприятны, как у других бывают противны себялюбие и черствость.
Мальвиль говорил о нем:
— Не кажется ли вам, что Конрар ходит по улицам и кричит: «А вот моя дружба, моя прекрасная дружба! Кому мою дружбу, мою прекрасную дружбу?»
И в самом деле, он попросил всех своих друзей подарить ему эмблемы с изречениями относительно дружбы и велел написать их красками на веленевой бумаге. Как и других, он попросил сделать это и г-жу де Рамбуйе: эмблема, которую она ему дала, изображала весталку, поддерживающую священный огонь в храме Весты; надпись же на эмблеме гласила: «FOVEBO»[49].
Тем не менее этот великий жрец дружбы поссорился с Таллеманом де Рео и Патрю, поскольку взаимная дружба этих молодых людей казалась ему сильнее той, какую они питали к нему, и с д'Абланкуром, поскольку тот написал ему просто-напросто: «Господину Конрару, секретарю короля», вместо того чтобы написать: «Господину Конрару, секретарю-советнику короля».
Когда кардинал Ришелье, прислушавшись к подсказке Конрара, задумал учредить Академию, найти сразу сорок достойных человек, которые должны были ее составить, не удалось. Буароберу, к которому мы теперь возвращаемся, было поручено включить в нее подставных академиков, подобно тому как капитаны, желая, чтобы все полагали, будто их роты укомплектованы, выставляют на смотрах так называемых подставных солдат, то есть людей, не записанных в полк. Итак, Буароберу было поручить включить в Академию подставных академиков. Он не оплошал, и академиками сделались двенадцать или пятнадцать человек, которых стали называть детьми жалости Буаробера. Сам он именовал себя заступником бедствующих муз и нередко заранее выплачивал четверть или половину их пенсионов беднягам-авторам, возвращавших ему эти деньги по собственному усмотрению.