— Но, мадемуазель ...
— Жамен, прошу вас, кричите караул!
Жамен принялась изо всех сил кричать караул.
Ракан не стал ждать последствий этого объявления войны: он уцепился за лестничную веревку и, при всей своей одышке, стрелой спустился вниз.
В тот же день мадемуазель де Гурне узнала всю правду. Посудите сами, каково было ее отчаяние, когда ей стало понятно, что она выставила за дверь единственного из трех Раканов, который был настоящим.
Она наняла карету и уже на следующий день помчалась к дому г-на де Бельгарда, где, как мы уже говорили, жил Ракан. Бедная мадемуазель де Гурне так спешила принести извинения человеку, к которому она питала глубочайшее уважение, что, несмотря на противодействие камердинера, живо вошла в покои Ракана. Оказавшись лицом к лицу со старой девой, Ракан подумал, что она хочет снова мучить его, и, тотчас же поднявшись с постели, укрылся в соседнем кабинете. Вбежав туда и заперевшись на замок и на засов, он прислушался.
Через минуту все выяснилось: Ракан понял, что мадемуазель де Гурне явилась к нему не для того, чтобы упрекать его, а для того, чтобы принести ему извинения, и, успокоившись, наконец, в отношении ее намерений, согласился выйти из своего укрытия.
Начиная с этого дня они стали лучшими друзьями.
Мадемуазель Мари Ле Жар де Гурне умерла 12 июля 1642 года, в возрасте семидесяти девяти лет, и была погребена в церкви святого Евстафия.
VII
И все же, несмотря на способность Буаробера смешить своими небылицами кардинала и его убежденность в том, что его высокопреосвященство не может обходиться без него, Буаробер впал однажды в немилость, преодолеть которую он уже не надеялся.
Вот как это случилось.
Кардинал распорядился разучивать пьесу «Мирам», испытывая одновременно два недобрых чувства: ревность поэта к Корнелю и ревность влюбленного к Анне Австрийской. На одной из репитиций Буаробер получил задание впускать в зал только актеров, актрис и сочинителей. Кардиналу хотелось составить себе понятие о том, какое впечатление производит пьеса на знатоков театрального дела. Приказ быд строгий, но в натуре бедного Буаробера было кое-что от шлюхи: когда его о чем- нибудь довольно настойчиво просили, он не мог отказать. Очаровательная потаскушка Сент-Амур, имевшая некоторое право на контрамарку, ибо одно время она состояла в труппе Мондори, наседала на Буаробера до такой степени, что в конце концов добилась от него входного билета.
Когда репетицию уже вот-вот должны были начать, в зал ворвался герцог Орлеанский, штурмом взявший дверь.
Кардинал пришел в ярость, однако он не осмелился выставить за порог первого принца крови, тем более что тот, видя, что ему оказывают сопротивление, упорно пытался войти.
Его появление вызвало суматоху в зале.
Малышка Сент-Амур, которой Буаробер советовал держать вуаль опущенной, не смогла удержаться: она сочла момент благоприятным, подняла вуаль и повернулась так, что Гастон увидел ее лицо.
Спустя несколько дней состоялось первое представление спектакля. Отправить приглашения на него было поручено Буароберу и шевалье Дерошу. Однако список приглашенных затерялся и попал в руки женщины весьма сомнительной добропорядочности. Она известила об этом своих приятельниц; каждая из них выбрала себе какое-нибудь имя из списка и явилась в театр: одна под именем маркизы ***, другая под именем графини ***.
Проверку при входе осуществляли два дворянина; но, видя, что заявленные имена действительно находятся в списке, они пропустили этих дам и передали их в руки двух других распорядителей, которые отводили гостей к президенту Винье и г-ну де Балансе, а те рассаживали их по местам.
Как видим, в ту эпоху царил дух терпимости: ремеслом капельдинеров занимались судейский и священник.
Король, всегда искавший случай сказать кардиналу что-нибудь неприятное, узнал о том, что произошло, и в присутствии герцога Орлеанского заявил:
— Господин кардинал, так намедни у вас на спектакле было немало мошенниц?
— А как могло быть иначе, — воскликнул герцог Орлеанский, на лету подхватывая реплику короля, — когда в зале, куда не хотели впускать меня, была малышка Сент- Амур, одна из самых известных парижских потаскух!
Услышав это, кардинал пришел в бешенство и, не найдя других слов в свое оправдание, воскликнул:
— Вот так, выходит, мне служат!
Но, выйдя от короля, он спросил Кавуа, капитана своих гвардейцев: