Буароберу стали известны ее слова, и он сочинил направленный против нее сонет, обыграв в нем сходство имени «Корнюэль» со словом «рога».
Однако г-жа Корнюэль отнеслась к этому с полным безразличием. Именно она сказала по поводу человека, который вначале страшно раскричался, узнав, что жена изменила ему, а затем стал получать доход от ее любовных похождений:
— Рога — это как зубы: когда они растут, бывает больно, но после благодаря им едят.
Буаробер сочинил небылицу о двух деревенских помещиках, приезжавших время от времени ко двору; они были братьями, и одного из них звали г-н де Бёврон, а другого — г-н де Круази. Он рассказывал, что однажды, когда из-за сильной жары все стали бояться за урожай, пошел дождь, продолжавшийся пять часов. Все эти пять часов братья прогуливались по своему замку, смотрели через открытое окно на то, как льет дождь, и непрестанно повторяли друг другу одно и то же:
— Ну и сено будет, братец!
— Ну и овес будет, братец!
Небылица имела такой успех и стала так широко известна, что когда эти два помещика приехали в Париж, то одного из них прозвали Ну-и-Сено, а другого — Ну-и- Овес.
У Буаробера не было своих детей, однако у него имелись племянники, причем довольно скудоумные. Он приобрел дом в деревне, и Провидению было угодно, чтобы дом этот назывался Виль-Дурь.
— Какого черта, — спросил его Сент-Эвремон, — вы купили дом с таким названием?
— Для того, чтобы оставить его своим племянникам.
Помимо своей первой ссылки в Руан, Буаробер вследствие козней святош был сослан еще раз из-за того, что он ел мясо в Великий пост и страшно богохульствовал, проигравшись как-то раз в карты.
Оказавшись в ссылке, он обратился к г-же де Манчини, которая взялась вернуть его оттуда и преуспела в этом.
— Как это, — спросил его кто-то, — имея столько друзей, вы обратились за помощью к госпоже де Манчини?
— Дело в том, — отвечал Буаробер, — что в тот вечер, когда я так сильно бранился, госпожа де Манчини выиграла у меня сорок экю, и потому она была весьма заинтересована в том, чтобы я вернулся в Париж и заплатил ей эти деньги.
Во Дворец правосудия пришло однажды письмо, написанное то ли с добрыми намерениями, то ли со злым умыслом и страшно разъярившее Буаробера. Какой-то человек из Нанси спрашивал у докладчиков новостей:
«Прошу вас, господа, сообщить мне, правда ли то, о чем извещают нас в Нанси, а именно, что Буаробер сделался турком и турецкий султан подарил ему неисчислимые доходы и целую толпу красивых маленьких пажей, дабы они прислуживали ему, и что этот самый Буаробер написал из Константинополя придворным вольнодумцам следующее: "Вы, господа, находите удовольствие в том, что богохульствуете сто раз на дню; я же куда хитрее вас, ибо богохульствовал лишь однажды и при этом все у меня прекрасно"».
В возрасте семидесяти лет Буаробер заболел, и, поскольку жизнь он прожил чрезвычайно беспутную, что вселяло тревогу в отношении его участи, г-жа де Шатийон, жившая по соседству с ним, пришла уговаривать его закончить жизнь по-христиански.
Он решился на это и, в качестве первого доказательства своего смирения, заявил присутствующим:
— Забудьте живого Буаробера и принимайте во внимание лишь Буаробера умирающего.
Когда же исповедник, желая ободрить его, сказал ему, что Господь прощал и куда больших грешников, чем он, Буаробер ответил:
— О да, святой отец! Есть куда большие грешники: к примеру, аббат де Вилларсо, в доме которого я жил и который все время выигрывал у меня деньги, куда больший грешник, чем я; и, тем не менее, я продолжаю надеяться, что Господь смилостивится над ним.
— Господин аббат, — начала втолковывать ему г-жа де Торе, — раскаяние есть добродетель ...
— От всего сердца желаю вам такой добродетели, сударыня, — ответил ей Буаробер.
Вспомним его знаменитую остроту, сказанную им за минуту до смерти:
— Меня вполне устроило бы, если бы на том свете я оказался в таких же хороших отношениях с Господом Богом, в каких на этом свете мне довелось состоять с его высокопреосвященством кардиналом Ришелье.
С распятием в руке испрашивая прощения у Господа, он произнес:
— Ах, черт побери этот проклятый суп, который я ел у д’Олона: в нем был лук, вот оттого-то мне и стало плохо.
Затем он добавил:
— Меня испортил кардинал Ришелье; он был негодный человек, и это он развратил меня ...
И с этими словами он скончался.
Чуть выше мы упомянули г-же Корнюэль; скажем несколько слов об этой женщине, остроумие которой вошло в поговорку в царствование Людовика XIII и оставалось общеизвестным даже при Людовике XIV. Госпожа де Севинье цитирует ее два или три раза.