И потому, пребывая в королевском сане, я не должен допускать ничего, в чем могли бы упрекнуть меня мои верные подданные, а кроме того, я страшился бы, что Господь, который, царствуя над королями, подобно тому как короли царствуют над народами, всегда покровительствует добрым и святым делам и строго наказывает несправедливость, однажды потребует у меня, с угрозой для моей вечной жизни, дать отчет за несправедливое дарование земной жизни тому, кто не мог надеяться получить от моего милосердия других обещаний, кроме тех, что я даю вам обоим, лишь приняв во внимание слезы, которые Вы проливаете передо мною: я изменю приговор моего суда, смягчив строгость казни; кроме того, я обещаю помочь Вам своими благочестивыми молитвами, которые я вознесу к Богу, дабы он соблаговолил быть настолько же сострадателен и милосерден по отношению к душе Вашего сына, насколько тот был жесток и безжалостен по отношению к своему государю, и дабы он ниспослал Вам терпения в Вашей скорби, какого Вам желает Ваш добрый король.
ЛЮДОВИК».
Оставался еще кардинал.
Однако г-жа де Шале даже не подумала о нем; она предпочла обратиться к палачам. Мы говорим «к палачам», так как в это время в Нанте их было два: один приехал вслед за королем и звался придворным палачом, другой пребывал в Нанте и звался городским палачом.
Несчастная мать собрала все золото и все драгоценности, какие у нее были, дождалась темноты и неожиданно явилась к одному и другому палачу.
Казнь должна была состояться не ранее следующего дня.
Да будет нам позволено позаимствовать нижеследующие подробности из нашей «Истории Людовика XIV»; мы можем поручиться, что новые изыскания не принесут нам ничего нового.
«Шале отказался от всех признаний, сделанных им кардиналу, и заявил, что они были продиктованы его высокопреосвященством, обещавшим ему помилование; в конце концов он потребовал очной ставки с Лувиньи, единственным его обвинителем.
Это была та малость, на которую он был вправе рассчитывать, и ответить ему отказом не сочли возможным.
Так что в семь часов Лувиньи был доставлен в тюрьму и поставлен лицом к лицу с Шале. Лувиньи был бледен и дрожал; Шале был тверд, как человек, у которого спокойна совесть. Именем Бога, перед которым он вот-вот должен был предстать, Шале заклинал Лувиньи заявить, доверял ли когда-либо он, Шале, ему хоть малейшую тайну, касающуюся убийства короля и брака королевы с герцогом Анжуйским. Лувиньи смутился и, несмотря на свои предыдущие показания, признался, что не слышал ничего такого из уст Шале.
— Но как же тогда, — спросил его хранитель печати, — вам удалось узнать о заговоре?
— Будучи на охоте, — ответил Лувиньи, — я услышал, как какие-то совершенно незнакомые мне люди, одетые в серое платье, говорили за кустами нескольким придворным вельможам то, о чем я доложил господину кардиналу.
Шале презрительно улыбнулся и, повернувшись к хранителю печати, произнес:
— Теперь, сударь, я готов умереть.
А затем, понизив голос, прошептал:
— О предатель кардинал! Это ты поставил меня в то положение, в каком я теперь нахожусь!
И правда, час казни близился; тем не менее одно странное обстоятельство заставляло думать, что она не состоится: придворный и городской палачи исчезли оба, и с самого рассвета их тщетно искали.
Вначале все думали, что это хитрость, пущенная в ход кардиналом, чтобы дать Шале отсрочку, во время которой для него добьются смягчения наказания; однако вскоре разнесся слух, что нашелся новый палач и что казнь всего лишь задержится на час или два. Этот новый палач был приговоренный к повешению солдат, которому было обещано помилование, если он согласится казнить Шале.
Как нетрудно понять, солдат, при всей своей неподготовленности к такой работе, согласился.
Так что в десять часов все было готово к казни. Секретарь суда пришел предупредить Шале, что ему осталось жить лишь несколько минут. Тяжело, когда ты молод, богат, красив и являешься потомком одной из самых знатных семей Франции, умирать из-за такой жалкой интриги, став жертвой подобного предательства; и потому при известии о своей скорой смерти Шале на мгновение охватило отчаяние.