Он наконец от нас ушел, убрался восвояси ...
Автором рондо был Мирон, чиновник Счетной палаты.
Последним ремеслом короля стало изготовление оконных рам; пристрастие к такого рода занятиям он питал с самой юности, ибо, рассказывая о событиях, относящихся к 1618 году, Бассомпьер говорит:
«В то время король, который был еще очень юн, развлекал себя множеством занятий, свойственных его возрасту: он рисовал, пел, делал из перьевых трубочек модели фонтанов Сен-Жермена, мастерил небольшие охотничьи снасти и играл на барабане, что ему чрезвычайно удавалось».
Ему сочинили эпитафию, заканчивавшуюся словами:
Имел лакейских добродетелей он тьму,
Но королевских Бог, увы, не дал ему.
«Тем не менее, — говорит Таллеман де Рео, — в нем находили одну королевскую добродетель, если только притворство является добродетелью. Накануне ареста герцога Вандомского и его брата он всячески обласкал их, а на другой день поинтересовался у г-на де Лианкура:
— Могли вы когда-нибудь вообразить такое?
— Нет, государь, я не мог вообразить этого: вы слишком хорошо играли свою роль».
Карл IX на другой день после Варфоломеевской ночи тоже спрашивал свою мать: «Ну и как по-вашему, сударыня, удалась мне моя маленькая роль?»
Но, несмотря на все эти развлечения, которые придумывал себе король, он все равно продолжал скучать. Когда же скука его становилась особенно сильной, он избирал того, к кому испытывал в это время наибольшую симпатию, брал его за руку и говорил:
— Встанем у окна, сударь, и поскучаем вместе.
Король и тогда скучал, но немного меньше, поскольку кто-то разделял с ним скуку.
Ну а теперь, хотите знать, что стало с врагами кардинала спустя год после заговора Шале?
Шале, как мы видели, был казнен; маршал д'Орнано умер в донжоне Венсенского замка; великий приор и его брат пребывали там же в заключении; г-жа де Шеврёз была сослана в Лотарингию; граф Суассонский укрылся в Италии, и, наконец, герцог Анжуйский женился и в качестве свадебного подарка получил от короля земельных владений на миллион; его жена принесла ему четыреста тысяч ливров годового дохода, и вследствие этого брачного союза он стал носить титулы принца Домба и Ла-Рош-сюр-Йона, герцога Орлеанского, Шартрского, Монпансье и Шательро, графа Блуа и сеньора Монтаржи. Однако все эти титулы были вписаны в брачный контракт кровью Шале!
Что же касается принца Генриха де Конде, то его лет за пять до этого заключили в Венсенский замок, и он так никогда и не оправился от этого поражения. Правда, за три года своего заключения он сблизился со своей женой, и следствием этого сближения стало появление на свет двух детей: Анны Женевьевы де Бурбон, ставшей позднее известной под именем герцогини де Лонгвиль, и Луи II де Бурбона, именовавшегося впоследствии Великим Конде.
Так что никто из них не вызывал уже опасений у кардинала; но, пока он принижал внутренних врагов, возвысился внешний враг: этим врагом был герцог Бекингем.
Бекингем, счастливый влюбленный, покинул Францию, не утратив надежды стать счастливым любовником; он сохранил связь с г-жой де Шеврёз, и через нее ему было известно, что он по-прежнему занимает главное место в сердце Анны Австрийской.
И потому он через посредство короля Карла I беспрерывно добивался разрешения отправиться в Париж послом; однако Людовик XIII, а вернее, кардинал, отказывал в этом разрешении с тем же упорством, с каким его просили.
В свое время Бекингем сказал королеве: «Если я не смогу вернуться во Францию другом, я вернусь сюда врагом и увижу вас снова, даже если для этого мне придется перевернуть вверх дном весь мир!»
Для Бекингема настало время исполнить свое обещание; предлогом для него послужила Ла-Рошель.
Но, перед тем как принять такое крайнее решение, он исчерпал все другие средства.
Во-первых, он породил дрязги между Карлом I и Генриеттой Французской, подобные тем, какие Ришелье порождал между Людовиком XIII и Анной Австрийской.
Затем в один прекрасный день он приказал отослать обратно всю французскую свиту королевы, подобно тому как однажды Людовик XIII отослал обратно всю испанскую свиту инфанты, и сделано это было столь грубо, что со своими соотечественниками Генриетте Французской пришлось попрощаться с высоты того самого окна Уайтхолла, через которое двадцать два года спустя вышел Карл I, чтобы подняться на эшафот.