Простившись с мужем, она покинула Компьень, пересекла всю Францию и 5 декабря 1553 года прибыла в По, в Беарн.
Жанна ехала туда не без волнения. Ее отец имел любовницу, весьма склонную к интригам женщину, и поговаривали, что Генрих д’Альбре составил завещание, благоприятное для любовницы и неблагоприятное для дочери.
Через день после своего приезда Жанна отважилась заговорить с отцом об этом завещании.
— Хорошо, хорошо! — ответил он. — Я покажу тебе завещание, когда ты покажешь мне своего ребенка, но сделаю это при одном условии.
— Каком же? — поинтересовалась Жанна.
— Чтобы не производить на свет ребенка плаксивого и хмурого, ты будешь все время, пока будут длиться роды, петь мне какую-нибудь песенку.
Так и было договорено.
Тринадцатого декабря, то есть на девятый день после своего приезда, Жанна ощутила первые родовые схватки.
Она тотчас послала за своим отцом, но попросила не говорить ему, о чем идет речь.
Король вошел в покои дочери и услышал, что она поет.
— О, прекрасно! — воскликнул он. — Похоже, это начинается, и я вот-вот стану дедом.
Даже во время самых сильных схваток Жанна не прерывала своей песни: она родила, напевая. И потому было замечено, что, в противоположность всем прочим детям, которые явились на свет плача, Генрих IV явился на свет смеясь.
Едва ребенок вышел из лона матери, король удостоверился, что это был мальчик. Он тотчас побежал в свою комнату, взял завещание, хранившееся в золотом ларце, и отнес его принцессе; отдавая ей ларец одной рукой, другой он взял ребенка и произнес:
— Дочь моя! Вот это — ваше, а это — мое.
И, оставив золотой ларец на постели, он унес младенца, положив его в полу своего халата.
Придя в свою комнату, он потер ему губы долькой чеснока и дал ему выпить из золотого кубка глоток вина: по словам одних, это был кагор, а по словам других — арбуа.
Генрих д’Альбре прочел роман «Гаргантюа», изданный за восемнадцать лет до этих событий.
При одном лишь запахе вина ребенок, как и говорил Рабле, принялся сонно покачивать головкой.
— О! — воскликнул дед. — Мне кажется, ты будешь настоящим беарнцем.
На гербе Беарна изображены две коровы. И потому, когда королева Маргарита, жена Генриха, родила Жанну д’Альбре, испанцы говорили: «Чудо! Корова произвела на свет овцу!»
— Чудо! — в свой черед вскричал Генрих Беарнский, лаская внука. — Овца произвела на свет льва!
Лев явился на свет с четырьмя резцами — двумя верхними и двумя нижними. Он кусал грудь двум своим первым кормилицам так сильно, что покалечил их. Третья кормилица, славная крестьянка из окрестностей Тарба, отвесила ему, как только он попытался сотворить нечто подобное, такую крепкую оплеуху, что излечила его от привычки кусаться.
У него было восемь кормилиц, и он отведал восемь разных видов молока. Это объясняет многие противоречия его жизни, если предположить, что пища влияет на формирование характера.
Он имел еще двух кормилиц, кормилиц духовных, если можно так выразиться.
Это были Колиньи и Екатерина Медичи.
Он мало позаимствовал у него и многое — у нее.
Именно ей, главным образом, Генрих IV обязан той бесчувственностью, какую он проявлял ко всему на свете.
В качестве гувернантки король назначил ему Сюзанну де Бурбон, супругу Жана д’Альбре и баронессу де Миоссан, приказав воспитывать его в Коаразе, в Беарне, в замке, находящемся среди скал и гор.
Пищу и одежду ребенку предписывал дед. Пища его сводилась к пеклеванному хлебу, говядине и чесноку, а одежда ограничивалась курткой и крестьянскими штанами, заменявшимися новыми, когда они изнашивались. Большую часть времени, опять-таки по приказу деда, он босиком и с непокрытой головой бегал по скалам.
Именно так Генрих IV сделался настолько неутомимым ходоком, что, по словам д’Обинье, утомив людей и лошадей и доведя всех до изнеможения, он приказывал музыкантам играть танцевальную мелодию.
Но танцевал он один.
Из своих прогулок с другими детьми он вынес привычку беседовать с какими угодно людьми; чтобы поболтать, ему годился первый встречный, подобно тому, как первая встречная годилась ему в подружки.
Так что происходил он из самой что ни на есть Гаскони и никогда не переставал быть гасконцем.
Дед позволил, чтобы внука научили писать, но запретил, чтобы его заставляли это делать.
Несомненно, именно благодаря этому наставлению Генрих IV стал таким превосходным писателем.
Легкость, с которой можно было достучаться до его сердца, составляла суть его характера и делала его притворно простодушным. Всегда рука его тянулась к кошельку, а из глаз была готова скатиться слеза. Однако кошелек его был пуст; что же касается слез, то плакать он мог сколько угодно.