Род Ла Бурдезьер, к которому принадлежала и Габриель д’Эстре, был, по словам Таллемана де Рео, самым плодовитым по части галантных женщин семейством, когда-либо процветавшим во Франции.
«В этой семье насчитывалось двадцать пять, а то и двадцать шесть женщин, как монахинь, так и замужних, открыто имевших любовные связи. Оттого-то, — продолжает судейский чиновник, ставший историком, — и стали говорить, что герб рода Ла Бурдезьер — это пучок вики, ибо оказывается, по забавному совпадению, что на их гербе изображена рука, сеющая вику.»[14]
Об их гербе было написано следующее четверостишие:
Благословенна будь рука,
Что вику сеять не устала,
Даруя нам, щедра, легка,
В посеве сем и шлюх немало.[15]
Чтобы острота, заключенная в этом четверостишии, стала понятна, поясним нашим читателям, живущим в нынешнем 1855 году от Рождества Христова, что некогда слова «вика» и «шлюха» были синонимами.
Но каким же образом это семейство, глава которого прежде звался просто-напросто Бабу, стало именоваться Ла Бурдезьер?
Сейчас мы вам это расскажем, ибо расположены позлословить о ближнем своем.
Некая жительница Буржа, вдова то ли прокурора, то ли нотариуса, купила у старьевщика потертый камзол и за подкладкой этого камзола нашла бумагу, где говорилось:
«В подвале такого-то дома, на глубине шести футов под землей, в таком-то месте (оно было точно указано), зарыто столько-то золота в кувшинах».
На какую сумму там имелось золота, нам неизвестно, но сумма эта явно была весьма значительной — это все, что мы знаем.
Вдова задумалась. Ей было известно, что главный судья города вдов и бездетен.
И она отправилась к нему.
Она рассказала ему суть дела, и он, как вы понимаете, выслушал ее с неослабевающим вниманием; однако главную тайну, место, где лежит клад, вдова ему не открыла.
— Вам осталось, — сказал он, — сообщить мне лишь одно: где находится этот дом.
— Ладно! Но, для того чтобы я вам это сообщила, нужно, чтобы вы, со своей стороны, взяли на себя одно обязательство.
— И какое?
— Жениться на мне.
Главный судья в свой черед задумался и взглянул на вдову. Она еще сохраняла остатки прежней красоты.
— Что ж, пусть будет так, как вы говорите, — промолвил он.
И две договаривающиеся стороны заключили письменное соглашение, в соответствии с которым судья взял на себя обязательство жениться на вдове, если в подвале будет найдено золота на означенную сумму.
Как только соглашение было подписано, они принялись за раскопки. Золота оказалось ровно столько, сколько было указано в записке. Главный судья женился на вдове и на это ее приданое, столь странным образом появившееся, купил поместье Ла-Бурдезьер.
Вот поэтому Бабу, прежде звавшиеся просто Бабу, стали именовать себя Бабу де Ла Бурдезьер.
Чтобы вернуться к разговору о легкости нравов женщин из этого семейства, нам достаточно привести только один пример.
Одна из носительниц имени Ла Бурдезьер похвалялась, что она была любовницей папы Климента VII, императора Карла V и короля Франциска I.
Возможно, на эту даму была возложена какая-нибудь дипломатическая миссия, связанная с переговорами между тремя этими прославленными особами.
IV
Итак, у Монмартра находилось аббатство, а в этом аббатстве пребывала одна из барышень Ла Бурдезьер.
Этой барышне Ла Бурдезьер, которая к своему гербу с изображением руки, сеющей вику, явно присоединила в качестве девиза выражение «яблоко от яблони недалеко падает» и которая носила имя Ла Бурдезьер по матери и Бовилье по отцу, в то время не было еще и семнадцати лет, ибо она родилась 27 апреля 1574 года.
Воспитывалась она в монастыре Бомон-ле-Тур, подле своей тетки Анны Бабу де Ла Бурдезьер, аббатисы этого монастыря.
«Монастырь, — простодушно говорит историк, у которого мы почерпнули эти подробности относительно интересной особы, занимающей теперь наше внимание, — не был ее призванием».
Когда умер ее отец, в семье было три мальчика и шесть девочек. Так что ей, бедному ребенку, пришлось пойти в монахини, чтобы дать своим братьям преимущество при разделе отцовского достояния.
Генрих был настолько умен, что ему не составило большого труда убедить мадемуазель, а точнее, госпожу де Бовилье — при обращении к монахиням использовали слово «госпожа», — что на свете есть нечто более приятное, чем прислуживать при обедне и распевать псалмы во время вечерни.