Она поверила Генриху и уехала в Санлис.
А как же осада?
Ах, черт побери, Генриху было глубоко наплевать на Париж, коль скоро речь шла о красивой семнадцатилетней девице!
Вот, смотрите, что пишет почти современный ему автор:
«Если бы этот государь родился королем Франции и царствовал мирно, то, вероятно, ему никогда не удалось бы стать великим человеком. Он погряз бы в сластолюбивых утехах, ибо в погоне за наслаждениями он, невзирая на все препятствия, то и дело забрасывал самые важные дела. После сражения при Кутра он, вместо того чтобы развивать свой успех, едет развлекаться с графиней де Гиш и везет ей захваченные им знамена. Во время осады Амьена он домогается любви г-жи де Бофор, ничуть не тревожась из-за того, что кардинал Австрийский, впоследствии эрцгерцог Альбрехт, подступает к городу, идя на помощь осажденным».[16]
В итоге Сигонь написал на него следующую эпиграмму:
Испанца гордого мечтал
Великий Генрих в дрожь вогнать,
Но нынче от попа бежал,
Желая взять за ж..у б..дь.
Право, дорогие читатели, восстановите последнюю строчку, как сумеете; полнозвучная рифма окажет вам в этом помощь.
Так что славный беарнец, острослов Генрих, уезжает вместе со своей красавицей-монахиней в Санлис.
Бейль так говорит о нем в своем словаре:
«Если бы его сделали евнухом, он никогда не выиграл бы в битвах при Кутра, Арке и Иври».
Такие люди, как Нарсес, крайне редки, и история лишь однажды показывает нам пример подобного необыкновенного исключения.
К несчастью для себя, бедная монахиня сдалась чересчур быстро. Генрих IV не был признателен ей за такую слабость: он заметил другую женщину, тоже происходившую из рода Ла Бурдезьер, и госпожа де Бовилье была забыта.
Однако отдадим должное Генриху IV: забыта она была как любовница, но не как подруга, ибо в 1597 году на свет появляется грамота, согласно которой бывшая любовница победителя при Иври обретает звание аббатисы и получает во владение Монмартр, Поршерон и Форт-о-Дам.
Она умерла 21 апреля 1650 года, в возрасте восьмидесяти лет.
И вот мы подошли к самой известной любовнице Генриха IV, к Габриель д’Эстре.
Два поэтических произведения способствовали ее славе: восхительная песенка «Прелестная Габриель» и скверная поэма «Генриада».
В знаменитой песенке лишь один куплет на самом деле принадлежит Генриху IV. Он сочинил его, отправляясь в одну из своих многочисленных поездок.
Вот этот куплет:
Красотка Габриель,
Прощаюсь нынче с вами:
Я к славе мчусь отсель,
К моей Прекрасной даме.
От ваших глаз вдали
Я изойду тоскою —
Пусть смертью б пресекли
Мучение такое![17]
Что же касается портрета Габриель, написанного Вольтером, то вот он:
Она звалась д’Эстре; природа щедрой дланью Ей отвела немыслимых даров превыше ожиданья; На берегах Эврота затмила бы она, блистая, Преступную красу супруги Менелая;
И в Таре не столь чарующе неотразима Явилась та, что покорила властелина Рима, Когда толпа, собравшись к водам Кидна, Ее Венерой во плоти признала боговидной.
Однако тут есть одна небольшая ошибка. Антоний никогда не был властелином Рима: им был Август; и Клеопатра, о которой здесь идет речь, дала укусить себя змее как раз потому, что не смогла покорить Августа, истинного властелина римлян.
Впрочем, судя по своеобразному портрету прекрасной Габриель, который принадлежал Гастону, брату Людовика XIII, то есть одному из сыновей Генриха IV, а точнее, Марии Медичи (позднее мы скажем, кто, вероятнее всего, был отцом Гастона), Габриель обладала одной из самых очаровательных головок на свете, густыми светло- русыми волосами, ослепительно сверкающими голубыми глазами и лилейно-розовым цветом лица, как говорили в те времена и как кое-кто еще говорит в наши дни.
Поршер воспел ее волосы и глаза, а Гийом дю Сабле все остальное.
О волосах красавицы д'Эстре:
Златистые власа, опутать вам дано
И пыткам подвергать плоть моего владыки.
Хвалю вас и боюсь быть с вами заодно
В злодействе ... Лучше б я молчал, как безъязыкий![18]
А теперь приведем сонет, которому посчастливилось в течение десяти лет пользоваться огромной известностью. Если бы в ту пору уже существовала Академия, то Поршер волей-неволей вошел бы в нее, как г-н де Сент-Олер попал туда за свое четверостишие.