Между тем дала себя знать новая беременность.
Габриель находилась в Фонтенбло вместе с королем. Приближался праздник Пасхи. Король попросил Габриель участвовать в пасхальных торжествах в Париже, чтобы у народа, который непонятно почему считал ее гугеноткой, не было повода бранить ее.
Кроме того, Рене Бенуа, духовник короля, тоже склонял ее к тому, чтобы вернуться в Париж на эти торжества.
Так что было решено, что любовники разлучатся дней на пять и вновь встретятся, как только праздник Пасхи завершится.
Столь короткая разлука была пустяком для людей, которым приходилось весьма часто расставаться, и, тем не менее, не бывало еще отъезда более печального. Казалось, оба они испытывали какое-то смертельное предчувствие и некий мрачный голос говорил им в глубине души, что они не увидятся вновь. Любовники все никак не могли решиться на разлуку; они расставались, но стоило Габриель отъехать на двадцать шагов, как она возвращалась, чтобы препоручить королю заботу о своих детях, своих слугах и своем доме в Монсо; затем король прощался с ней, после чего уже он, в свой черед, вновь окликал ее. Генрих проводил ее более чем на целое льё, а затем, грустный и заплаканный, вернулся в Фонтенбло, в то время как Габриель, не менее грустная и не менее заплаканная, продолжила свой путь в Париж.
Наконец, Габриель приехала в Париж. Ее сопровождал камердинер Генриха IV, по имени Фуке и прозвищу Ла Варенн. Это был деятельный пособник короля в его любовных похождениях. Он играл подле него ту же роль, какую Лебель играл при Людовике XV. Несчастный умер от страха, когда ученая сорока, которую он дразнил, выкрикнула не его фамилию, Фуке, и не его прозвище, Ла Варенн, а назвала его именем рыбы.
В сущности говоря, ученая сорока явно совершила не столь страшную ошибку, как обезьяна Лафонтена, принявшая название Пирей за имя человека.
Предчувствия бедной Габриель были небеспричинны.
Весь двор объединился против нее.
Генрих IV бывал влюблен множество раз и влюблен по-разному, но никого он не любил так, как Габриель.
Он сочинил или приказал сочинить для нее, вероятно на мелодию старинного псалма, восхитительную песенку, ставшую популярной тогда и остающуюся популярной еще и сегодня, — «Прелестная Габриель».
Если от всей монархии что и осталось на устах народа, так это одно имя: Генрих IV и две песенки: «Прелестная Габриель» и «Мальбрук в поход собрался».
Хотя нет, осталось еще выражение «Курица в горшке».
После сорока лет войны страна вошла в эпоху мира; все испытывали голод и жажду, ибо не пили и не ели на протяжении полувека. Казалось, даже сам гасконец, умеренный в еде и питье, сделался гурманом.
«Пришлите мне жирных гусей из Беарна, — приказывает он, — самых жирных, каких только вам удастся найти и какие могут сделать честь тамошнему краю».
Как и всем своим любовницам, Генрих обещал Габриель жениться на ней. Габриель, которой исполнилось двадцать шесть лет, была полной, дородной и жизнерадостной; она чрезвычайно любила поесть — это для нее, по всей вероятности, Генрих IV выписывал жирных гусей из Беарна. На рисунке, которому суждено было стать ее последним прижизненным портретом и которым владеет Библиотека, ее цветущее лицо сияет, словно букет лилий и роз.
«Если это и не была еще королева, — говорит Мишле, — то это определенно была любовница короля, царствующего во времена мира: она являлась символом и блистательным предзнаменованием семи тучных лет, которые должны были последовать за семью тощими годами и заря которых едва забрезжила».[26]
Более того, это была мать детей, которых король очень любил, — толстяков Вандомов. Мягкотелый во взаимоотношениях со своими любовницами, Генрих IV был еще более мягкотелым отцом, по крайней мере в отношении тех детей, каких он считал своими. Он никогда не был снисходителен к Людовику XIII, которого письменно приказывал нещадно сечь. Вспомним, как ползавший на четвереньках король с восседавшими на его спине детьми принимал испанского посла.
Генриху было сорок пять лет; с тридцати он носил ратный доспех и, едва сняв его с себя, почти тотчас же облачался в него снова. Он подошел к тому возрасту, когда человек нуждается в отдыхе, в спокойном домашнем счастье. Как и всех слабовольных людей, его одолевало спесивое желание казаться неограниченным властелином. Габриель, которая в действительности была повелительницей, позволяла ему выглядеть повелителем. И это его устраивало.