— О, не удивляйтесь этому, — сказал король, обращаясь к тем, кто находился рядом с ним. — Если бы у самого горького пьяницы из моих швейцарцев голова кружилась от стольких же магарычей, сколько мзды взял этот человек, он растянулся бы во весь рост.
IX
Сюлли, который пользуется столь широкой известностью после своей смерти, при жизни не особенно любили. Объясняется это его грубостью и неприветливым видом.
Однажды вечером, после обеда, пять или шесть сеньоров из числа тех, кого милостивее всего принимали в Лувре, явились на поклон к Сюлли в Арсенал.
Имена этих сеньоров не позволяли ему выставить их за дверь: имея право входить в покои короля, они вполне имели право входить и в покои Сюлли.
Так что он принял их, но с присущим ему хмурым видом.
— Что вам угодно, господа? — спросил он у гостей.
Один из них, полагая, что он и его товарищи будут лучше приняты, если сразу же известить главноуправляющего финансами, что никто из них не явился просить у него милостей, ответил:
— Будьте покойны, сударь, мы явились лишь ради того, чтобы увидеть вас.
— О, если вы пришли лишь ради этого, — ответил Сюлли, — то нет ничего проще.
И, дабы они могли его увидеть, повернулся к ним лицом, затем спиной, а потом вошел в свой кабинет и закрыл за собой дверь.
Один итальянец, из числа тех, кто приехал во Францию вслед за Марией Медичи, неоднократно являлся к нему по денежному вопросу, но, встречая каждый раз грубый прием, не вытянул из Сюлли ни пистоля.
Выйдя в очередной раз из Арсенала, он проходил через Гревскую площадь как раз в то время, когда там вешали трех злоумышленников.
— О beati impiccati, — воскликнул он, — che non avete da fare con quel Rosny! (О счастливцы висельники, не имевшие дела с этим Рони!)
Неохота, с какой он давал деньги, чуть было не кончилась для него бедой. Прадель, бывший дворецкий старого маршала де Бирона, человек, хорошо знакомый королю, никак не мог добиться справедливости от Сюлли, отказывавшегося платить ему жалованье. Однажды утром, когда Прадель проник в обеденную залу к Сюлли и тот начал настаивать, чтобы он оттуда убрался, а посетитель упрямо там оставался, Сюлли решил вытолкать его в спину; но Прадель схватил с накрытого стола нож и заявил Сюлли, что, если тот коснется его хотя бы пальцем, он всадит ему нож в живот.
Сюлли укрылся в своем кабинете и дал слугам приказ выгнать Праделя вон.
Прадель отправился к королю.
— Государь, — сказал он, — по мне лучше быть повешенным, чем умереть с голоду, ибо это происходит быстрее. Если через три дня мне не выплатят жалованье, я с прискорбием извещу вас, что убил вашего главноуправляющего финансами.
И он в самом деле поступил бы так, как сказал; однако Сюлли, подчиняясь недвусмысленному приказу Генриха IV, выплатил Праделю все сполна.
Сюлли пришла в голову мысль, вполне, кстати, неплохая, украсить главные дороги, посадив вдоль них вязы.
Эти вязы стали называть р о н и.
Главноуправляющего финансами ненавидели так сильно, что крестьяне рубили эти вязы, чтобы доставить ему неприятность.
— Это р о н и, — говорили они при этом, — сделаем из них б и р о н о в.
Бирон, напомним, в 1602 году был обезглавлен.
По поводу этого Бирона, о котором, естественно, у нас еще пойдет речь, как и о всех других великих людях эпохи царствования Генриха IV, Сюлли в своих «Мемуарах» рассказывает следующее:
«Господин де Бирон и двенадцать самых блестящих придворных никак не могли довести до ума балет, который они взялись разучить.
Чтобы балет состоялся, — добавляет он, — король приказал мне прийти и взяться за это дело».
Вы вряд ли представляете себе Сюлли в качестве балетмейстера, не так ли, дорогие читатели? И все же это было если и не его призванием, то, по крайней мере, предметом его гордости. В отличие от Крийона, никак не желавшего научиться танцевать, поскольку для этого нужно было сгибаться и отступать, танцы были страстью Сюлли. Каждый вечер, вплоть до самой смерти Генриха IV, королевский камердинер по имени Ла Рош являлся к Сюлли и играл на лютне мелодии танцев, бывших в то время в моде, а Сюлли танцевал совершенно один, водрузив на голову причудливый колпак, который он обычно носил у себя в кабинете, и не имея других зрителей, кроме Дюре, именовавшегося позднее президентом Шеври, и своего секретаря Ла Клавеля.
Однако иногда, по большим праздникам, туда приводили девиц легкого поведения и все паясничали вместе с ними.