Однажды, когда парламентские чины торжественно шествовали один за другим в своих красных мантиях и все, согласно этикету, обнажали перед ними голову, он один не снял с головы шляпу.
Президент Сегье, проходя мимо него, протянул руку, снял с его головы шляпу и положил ее на землю.
В другой день все тот же Кончино Кончини, делая вид, что ему неизвестны привилегии Парламента, вошел в сапогах со шпорами, со шпагой на боку и в украшенной плюмажем шляпе на голове в следственную палату.
На этот раз расквитаться с ним было делом всего- навсего писцов: они набросились на него, и, хотя фанфарон имел при себе дюжину слуг, его на славу поколотили и потрепали, сбив с него спесь, а людям, прибежавшим к нему на помощь, хватило времени ровно на то, чтобы запихать его в какой-то стенной шкаф, откуда он выбрался лишь вечером.
Кончини пожаловался королеве, а королева пожаловалась королю.
Но, как нетрудно понять, король признал правоту президента Сегье и даже мелких писцов.
Королю доложили, что Кончини угрожал парламентским чинам своей шпагой.
— Ну-ну, пусть угрожает! — откликнулся король. — Их перо куда острее, чем шпага итальянца!
Королева была страшно раздражена.
В самый разгар этого раздражения королеве передали, что г-жа д’Эскоман хочет сообщить ей сведения, необходимые для спасения короля, и в доказательство предлагает перехватить на следующий день некие письма, присланные из Испании.
В течение трех дней королева отделывалась обещаниями выслушать ее, но в итоге так и не сделала этого.
Госпожа д’Эскоман, напуганная подобным молчанием со стороны женщины, когда речь шла о спасении ее мужа и ее короля, бросилась на улицу Сент-Антуан, чтобы рассказать все отцу Котону, исповеднику короля.
Однако ее не приняли там.
Она начала настаивать, но все кончилось разговором с главным попечителем иезуитской общины, который отказался уведомить отца Котона о приходе посетительницы и ограничился тем, что произнес:
— Я вопрошу небеса, что мне следует делать.
— А что если тем временем короля убьют?! — восклинула г-жа д’Эскоман.
— Женщина, не суйся не в свое дело! — ответил ей иезуит.
На следующий день г-жа д’Эскоман была арестована.
Согласимся, что она это вполне заслужила.
Однако слухи о ее аресте могли дойти до короля.
Что ж! Прежде, чем эти слухи дойдут до короля, он будет убит.
Несчастная узница была настолько далека от понимания того, откуда исходил приказ о ее аресте, что продолжала взывать к королеве.
Королева, со своей стороны, пустила в ход все, чтобы стать регентшей; отъезд короля и опасности, которым он подвергался, находясь в армии, служили достаточно вескими предлогами для этого; их повторяли так долго и упорно, что королю это наскучило и он согласился на ее коронование: королева совершила торжественный въезд в Сен-Дени и была коронована там.
Но, как истинный гасконец, король уклонился от главного: он позволил короновать королеву, но не назначил ее регентшей, предоставив ей лишь голос в совете, и только.
Это было одновременно больше и меньше того, что она требовала; король же стал после этого еще печальнее, чем прежде. Это видно из «Мемуаров» Сюлли, который говорит там напрямик:
«Король ожидал от этого коронования величайших бед».
Все лица вокруг него были хмурые, а веселый гасконец любил веселые лица. Он любил народ, и ему нужно было верить, что и народ его любит, ведь в противном случае народ не был бы счастлив.
Однажды, когда король проходил мимо кладбища Невинноубиенных, наверное в ста шагах от того места, где впоследствии он был убит, какой-то человек в зеленом крикнул ему:
— Государь, во имя Спасителя и Пресвятой Девы, мне надо с вами поговорить!
То был Равальяк.
По его словам, он взывал к королю, чтобы предупредить его. Он хотел спросить короля, действительно ли тот хочет объявить войну папе?
Несомненно, жизнь короля зависела от его ответа.
Он хотел также узнать у короля, правда ли, что гугеноты готовят побоище католиков.
Несчастный напоминал одержимого и не мог долго находиться на одном месте; в один прекрасный день он решил укрыться в монастыре фельянов, но они не захотели держать его у себя.
И тогда он постучался в дверь монастыря иезуитов.
Однако иезуиты выпроводили его, выставив предлогом, что он явился из монастыря фельянов.