Перед тем как его отвели на Гревскую площадь, была предпринята последняя попытка устроить ему допрос с пристрастием. Его ноги поместили в испанские сапоги. Когда был вбит первый клин, из уст приговоренного вырвались громкие крики, но никакаких признаний он не сделал.
— Боже мой! — вскричал он. — Сжальтесь над моей душой и простите мне мое преступление, но накажите меня вечным огнем, если я сказал не все!
После второго клина он потерял сознание.
Было решено, что продолжать пытку бесполезно, и им завладел палач.
Как и все фанатики, преступник судил о совершенном им злодеянии в соответствии с собственными взглядами и полагал, что народ будет благодарен ему за это убийство. И потому он был крайне удивлен, когда, выйдя из Консьержери, увидел, что его встречают шиканьем, угрозами и проклятиями.
Под это улюлюканье толпы он приблизился к собору Парижской Богоматери. Там он бросился ничком на землю, опустил конец своего факела и выказал величайшее раскаяние.
Это было тем более поразительно, что, перед тем как покинуть тюрьму, он еще поносил короля и прославлял свое преступление.
Изменение, которое произошло в нем за время короткого пути, отделявшего тюрьму от эшафота, было чрезвычайно сильным, ибо в ту минуту, когда он готовился выйти из повозки, сопровождавший его доктор богословия Филсак, желая дать ему отпущение грехов, призвал его поднять глаза к небу.
Но он ответил ему:
— Я ни за что не сделаю этого, святой отец, ибо недостоин смотреть на него.
Затем, когда отпущение грехов ему было дано, он произнес:
— Святой отец, я согласен на то, чтобы данное вами отпущение грехов обратилось в вечное проклятие, если я скрыл хоть часть правды.
Получив отпущение грехов, он поднялся на эшафот, где его положили на спину; затем к его ногам и рукам привязали лошадей.
Нож, которым убийце проткнули руку, был не тем, что послужил ему орудием преступления, ибо тот нож, после того как он был показан толпе, издавшей при виде его крик ужаса, палач кинул своим подручным, и они положили его в мешок.
Было замечено, что в то время, когда приговоренному сжигали руку, у него достало присутствия духа поднять глаза, чтобы посмотреть, как ее жгут.
После того как руку сожгли, в ход пошли клещи.
И вот тогда начались крики.
Немного погодя на его раны стали лить расплавленный свинец, кипящее масло, горящую смолу и воск с серой, причем палач тщательно следил за тем, чтобы все это проникало в живую плоть.
«То была, — говорит Матьё, — самая чувствительная и самая пронзительная боль за все время казни, и он выдавал эту боль тем, как изгибалось все его тело, как дергались его ноги и трепетала его плоть. Но, — добавляет историк, — это не могло вызвать у народа жалость. И когда все кончилось, народ жаждал, чтобы пытку начали снова».
И это было настолько правдой, что, когда какой-то молодой человек, из окна ратуши смотревший на казнь, имел несчастье воскликнуть: «Великий Боже, какая жестокость!», вместо того чтобы сказать: «Великий Боже, какая мука!», на него посыпались такие угрозы, что ему пришлось затеряться в толпе, иначе его растерзали бы.
В этот момент казнь приостановилась на какое-то время. Богословы приблизились к преступнику и стали заклинать его сказать правду.
И тогда он заявил, что готов говорить.
Позвали секретаря суда; он поднялся на эшафот и стал записывать слова приговоренного.
К несчастью, у секретаря суда был настолько плохой почерк, что в его записях можно было разобрать лишь слова «королева» и «г-н д’Эпернон»: прочитать остальное не представлялось возможным.
Этот документ, написанный прямо на эшафоте, долгое время оставался в руках семейства Жоли де Флёри.
После этого был отдан приказ и лошади начали тянуть веревки, привязанные к ногам и рукам осужденного. Но, поскольку на взгляд толпы лошади делали это недостаточно жестоко, толпа впряглась в веревки сама.
Какой-то барышник, увидев, что одна из лошадей, участвовавших в казни, задыхается, спешился, расседлал свою лошадь и впряг ее на место уставшей.
«Эта лошадь, — рассказывает Матьё, — принялась за дело лучше, чем другие, и стала так сильно дергать преступника за левое бедро, что очень скоро вывернула его».
Поскольку веревки, которыми тело несчастного удерживалось между двух столбов, водруженных посреди эшафота, ослабли, а его долго тянули взад и вперед и волочили во все стороны, он то и дело бился боками об эти столбы, и при каждом ударе очередное ребро у него гнулось и ломалось.