Однако он был настолько силен, что каждый раз, сгибая одну из своих ног, заставлял пятиться лошадь, которая была к ней привязана.
Наконец палач, видя, что все конечности осужденного вывернуты, сломаны и побиты, что он находится в агонии и что лошади выбились из с ил, сжалился, 181
возможно и над лошадьми тоже, и решил подвергнуть его четвертованию.
Однако толпа, угадав это намерение, силой захватила эшафот и вырвала несчастного из рук палача. Лакеи нанесли ему сотню ударов шпагами, каждый откромсал от его тела кусок плоти, и потому, вместо того чтобы оказаться разрубленным на четыре части, он был разорван более чем на сотню кусков.
Какая-то женщина разрывала его тело ногтями; затем, видя, что так ей мало чего удастся добыть, она вцепилась в него зубами. В итоге тело разорвали в клочья, так что, когда палач захотел исполнить ту часть приговора, какая предписывала бросить останки цареубийцы в костер, от него не осталось ничего, кроме рубахи.
Его тело сожгли по кускам на всех площадях и перекрестках Парижа.
Еще и сегодня, по прошествии двух с половиной веков, это убийство остается тайной, известной лишь виновным и Господу Богу.
Подозрений много, моральные доказательства налицо; однако материальные доказательства отсутствуют и, если воспользоваться терминами правосудия, история вынесла постановление о прекращении уголовного расследования.
Но посмотрите на королеву — поносимую, презираемую, ненавидимую.
Посмотрите на Кончини — вырытого из могилы, расчлененного, растерзанного, повешенного, съеденного.
Все это было сделано народом.
Почему?
Да потому, что народ остался в убеждении, что истинными убийцами были флорентиец и флорентийка — КОНЧИНИ и КОРОЛЕВА.
Людовик XIII
и
Ришелье
I
В нашем очерке о Генрихе IV мы уже говорили, что дофин Людовик, ставший впоследствии королем Людовиком XIII, родился в Фонтенбло 27 сентября 1601 года, в четверг, через девять месяцев и восемнадцать дней после свадьбы Марии Медичи, и что, родившись под знаком Весов, он был прозван Людовиком Справедливым.
Король Генрих воспитывал его довольно сурово: однажды он велел высечь его розгами.
— Ах, — воскликнула вечно ревнивая и сварливая Мария Медичи, никогда не упускавшая случай упрекнуть мужа, — вы никогда не обошлись бы так с внебрачным сыном!
— Что касается моих внебрачных детей, — отвечал король, — то мой законный сын всегда сможет высечь их, если они будут валять дурака; но вот если его не высеку я, то его уже не высечет никто.
Генрих IV не ограничивался тем, что давал приказ высечь сына его учителям: дважды он высек его лично собственной царственной рукой.
Первый раз это произошло после того, как дофин выказал такую неприязнь к одному дворянину, что, дабы унять юного принца, пришлось выстрелить в этого дворянина из незаряженного пистолета и сделать вид, будто тот был убит этим выстрелом. Расправа произошла прямо на глазах у дофина; дворянина унесли, как если бы он скончался, а юный Людовик, вместо того чтобы испытывать хоть какие-нибудь угрызения совести, принялся, напротив, петь и плясать, выказывая тем самым полное удовлетворение от того, что он избавился от старого солдафона.
Второй раз это случилось после того, как он колотушкой размозжил голову воробью.
Королева, как обычно, хотела защитить дофина, но не столько во имя любви, которую она питала к ребенку, сколько ради удовольствия позлить мужа.
— Сударыня, — сказал ей король, — молите Бога, чтобы я жил подольше, ибо, как только я уйду, тот, кого вы сейчас защищаете, будет дурно обращаться с вами.
В то же самое время Генрих IV писал г-же Монгла, воспитательнице королевских детей:
«Я весьма сожалею, что Вы не извещаете меня, сечете ли Вы моего сына, ибо я желаю, чтобы его секли каждый раз, когда он проявит упрямство или сделает что-нибудь дурное, и поручаю делать это Вам, так как мне прекрасно известно, что ничто на свете не принесет ему большей пользы; я знаю это по собственному опыту, пошедшему мне на пользу: в его возрасте меня нещадно пороли».
Однако королева, которая восставала против короля, когда приказ высечь сына отдавал он, и сама бывала вынуждена подвергнуть дофина точно такому же наказанию. Свидетельством этому служит следующий отрывок из письма Малерба: