В то время, когда Ботрю жил в провинции, ему сильно докучал своими беспрестанными визитами один судья. Однажды, когда этот человек велел лакею Ботрю доложить хозяину о своем желании поговорить с ним, тот ответил:
— Скажи ему, что я еще в постели.
Слуга вышел и через минуту вернулся:
— Сударь, он говорит, что будет ждать, пока вы не подниметесь.
— Что ж, — промолвил Ботрю, надеясь отделаться от посетителя, — скажи ему, что я плохо себя чувствую.
— Он говорит, что подскажет вам лекарство.
— Скажи ему, что я при последнем издыхании.
— Он говорит, что хочет попрощаться с вами.
— Скажи ему, что я умер.
— Он говорит, что хочет окропить вас святой водой.
— Скажи ему, что меня сейчас будут хоронить.
— Он говорит, что хочет поддерживать уголок гробового покрова.
— Ну тогда пусть войдет! — воскликнул Ботрю, у которого не было больше ни одного предлога не впускать судью.
Ему принадлежит острота, которую позднее приписывали Пирону, но напрасно, ведь Таллеман де Рео приводил ее еще тогда, когда Пирон не родился.
Проходя мимо похоронной процессии, в которой несли распятие, Ботрю снял шляпу.
— О! — воскликнули окружающие. — Стало быть, вы и Господь Бог помирились?
— Cos, cos,[35] — отвечал Ботрю. — Мы раскланиваемся, но не разговариваем.
Перед тем как приводить эту остроту, нам следовало пояснить, что Ботрю был настоящим еретиком. Он заявлял, что Рим является апостолической химерой, и, прочитав в списке новых кардиналов, которых назначил папа Урбан и которые все были людьми невысокого происхождения, десять имен, сказал:
— Но меня уверяли, что кардиналов десять, а я вижу их в списке лишь девять.
— Ба! А Факкинетти? Вы его забыли, — заметил ему кто-то.
— Извините, — ответил Ботрю, — поскольку он шел там последним, я решил, что это звание девяти остальных.
Однажды, когда он хотел отослать в экипаже какого-то из своих посетителей, этот человек сказал:
— Нет, нет, не надо, а то ваши лошади слишком утомятся.
— Если бы Господь, — отвечал Ботрю, — создал наших лошадей для того, чтобы они отдыхали, он сделал бы их канониками Святой капеллы.
Вернемся, однако, к графу де Ножан-Ботрю, который, как мы уже говорили, должен привести нас обратно к Людовику XIII.
Он явился ко двору, имея всего лишь восемьсот ливров ренты; но в первый же день своего появления там ему посчастливилось нести на своих плечах короля, чтобы его величество мог перебраться через лужу.
Этим он и снискал фавор у короля, подобно тому как святой Христофор снискал расположение Иисуса. Фавор был немаленький, ибо, явившись ко двору, как мы уже говорили, с восьмьюстами ливров ренты, он ко дню своей смерти имел годовой доход в сто восемьдесят тысяч ливров!
Людовик XIII заикался в разговоре. Однажды ко двору прибыл г-н д’Аламбон, который заикался еще сильнее короля. Король заговорил с ним, заикаясь, и, надо же такое, г-н д’Аламбон ответил ему, заикаясь куда хуже его. Стоило неимоверных трудов убедить короля, что заикался этот дворянин непритворно.
Именно из-за этого нарушения речи Людовика XIII, опасаясь, что его будут называть Людовиком Заикой, герцог де Ришелье приказал всем называть короля Людовиком Справедливым.
В тот самый день, когда он повторил этот приказ, Ножан играл с королем в мяч.
— Ловите, государь! — крикнул Ножан, бросая ему мяч.
Однако король упустил его.
— Ах, черт побери! — воскликнул Ножан. — До чего же меткий наш Людовик Справедливый!
Король, пребывавший в тот день в хорошем настроении, ничуть не рассердился на Ножана.
И действительно, с Ножаном, похоже, обходились при дворе почти как с шутом; так однажды, во время обеда короля, Л’Анжел и заявил:
— Наденем шляпы, господин де Ботрю; нам, дуракам, это сойдет с рук.
Ботрю-академик говорил о нем:
— Мой брат — это Плутарх лакеев.
Вот какие были два фаворита у Людовика XIII, когда он решил совершить свой первый поступок властвующего короля, приказав убить маршала д’Анкра.
Маршал д’Анкр был флорентиец и носил имя Кон- чини. Он вовсе не происходил из неблагополучной семьи, как это утверждается в памфлетах того времени: его дед был государственным секретарем у Козимо I, великого герцога Тосканского; на такой должности он мог зарабатывать пять-шесть тысяч экю в год, но у него было много детей.
Старший из его сыновей был отцом Кончини, приехавшего во Францию.
Вот каким образом он туда приехал.
Он расстратил во Флоренции все, что ему досталось из отцовского состояния, и, как уверяют, настолько потерял честь, что первое, от чего отцы предостерегали своих сыновей, — это водить знакомство с Кончини.