— Да, святой отец, — ответил он.
Папа посвятил его в сан.
После того, как посвящение состоялось, молодой человек попросил выслушать его признание.
— Что вы хотите мне сказать? — спросил папа.
— Я хочу сказать, святой отец, — отвечал новопосвященный епископ, — что я не достиг положенного возраста и что я солгал вам.
— И зачем же?
— Я торопился стать епископом.
— Questo giovine sara un gran furbo! — воскликнул папа. («Этот молодой человек будет большим плутом!»)
Но большой плут был посвящен в сан, а ничего другого он и не хотел.
По возвращении в Париж монсеньор епископ Люсонский часто посещал адвоката Ле Бутилье, который поддерживал отношения с Барбеном, поверенным королевы- матери. Именно этим путем он и добрался до Галигаи, давшей ему несколько мелких поручений, которые он исполнил так умело, что она представила его королеве, и та, по совету своей фаворитки, назначила его в 1616 году государственным секретарем.
Ришелье было тогда двадцать восемь лет.
Вечером 23 апреля 1617 года, когда епископ Люсонский уже лежал в постели и готовился уснуть, в его спальню вошел благочинный Люсонского церковного округа и вручил ему пачку писем.
Одно из этих писем, по словам благочинного, — который, правда, не знал, какое именно, — содержало, судя по утверждению гонца, известие чрезвычайной важности.
Ришелье распечатал их, прочитал и без труда распознал среди них то, какое ему советовали прочесть.
И в самом деле, одно из писем содержало предупреждение о том, что на следующий день, вдесять часов утра, будет убит маршал д'Анкр. Имя убийцы, место убийства и то, каким образом он будет убит, — обо всем этом там было сказано, причем с такими подробностями, что сообщение, несомненно, должно было исходить от прекрасно осведомленного лица.
Прочитав это предупреждение, молодой епископ погрузился в глубокое раздумье; затем, наконец, он поднял голову и, повернувшись к благочинному, произнес:
— Ну что ж, торопиться нечего; утро вечера мудренее.
И, сунув письмо под подушку, он опустил на нее голову и уснул.
На другой день он не выходил из своей спальни до одиннадцати часов.
Посмотрим, что произошло в течение той ночи и последовавшего за ней утра.
Двадцать второго апреля 1617 года, в субботу, в десять часов утра, король вошел вместе со своим фаворитом Альбером де Люином в покои королевы-матери, чтобы поздороваться с ней во время ее утреннего выхода.
Входя туда, он наступил на лапу собачке, которую Мария Медичи очень любила; собачка обернулась и укусила короля за ногу.
Вспылив от боли, юный государь дал собачке пинка: она отскочила, визжа.
Королева, ничуть не тревожась из-за раны сына, прижала собачку к груди и принялась целовать и утешать бедное животное.
Король, уязвленный в самое сердце этим свидетельством равнодушия, схватил Люина за руку и, потащив его за собой через переднюю, воскликнул:
— Ты видел, Альбер? Она любит свою собачку больше, чем меня!
Затем, спускаясь по лестнице, он добавил:
— Это все Анкры: они заграбастали ее всю целиком и ничего не оставили другим.
И сквозь зубы прошептал:
— Неужели никто не избавит меня от этих разбойников- итальянцев?
— Пойдемте в сад, государь, — сказал ему Люин, — и побеседуем об этом.
Молодые люди взяли с собой своих сорокопутов, словно намереваясь охотиться с ними на птиц, и, усевшись в самом удаленном уголке рощи, вернулись к уже столь раз обсуждавшемуся вопросу о том, как избавиться от фаворита королевы-матери.
Кончини стал в одинаковой степени невыносим для малых и великих, для простонародья и знати.
За год до этого маршал совершил поступок, невероятно дерзкий для такой незначительной личности, как он. Однажды, когда принц де Конде — тот самый, жена которого заставила Генриха IV наделать столько глупостей, — так вот, однажды, когда принц де Конде задал большой пир, Кончини явился к нему с тридцатью дворянами и, под предлогом, что ему нужно побеседовать с 200
ним о каком-то спешном деле, оставался там минут десять, презрительно глядя на принца и его гостей.
На следующий день принц велел передать маршалу, что раздражение против него столь велико, что он не ручается за его жизнь, если тот немедленно не удалится в Нормандию, в свое наместничество.
Маршал осознал, что совет был правильный, и уехал; но народный гнев против него был куда сильнее гнева знати.
Однажды вечером маршал пожелал проехать через ворота Бюсси после того часа, когда их полагалось закрывать; однако сапожник Пикар, командовавший караулом у этих ворот, отказался его пропустить.