Скоропостижная кончина Жанны д’Альбре была встречена нескрываемым ликованием в католическом мире, Французский же двор погрузился в глубокий траур. Придворные дамы приходили отдать последний долг усопшей. Не уклонилась от этого и Маргарита Валуа, впоследствии отмечавшая в своих воспоминаниях поразивший ее аскетизм, каким отличалось прощание с королевой Наваррской: ни свечей, ни покровов, ни духовенства, ни каких-либо траурных церемоний. Многие были поражены появлением у гроба Жанны герцогини де Невер, бывшей любовницы Антуана Бурбона, при жизни относившейся к ней без особого почтения. Теперь же она, приблизившись к покойной королеве, преклонила перед ней колени и поцеловала ее руку, словно прося у нее прощения. Не слишком впечатлительная и не склонная к сентиментальности Марго при виде этого разрыдалась. Только Екатерина Медичи не теряла самообладания. Колиньи, последний представитель старшего поколения гугенотов, переживал смерть Жанны как большую личную утрату, но вместе с тем не мог не сознавать, что ее уход существенно облегчал ему проведение компромиссной политики, к которой склонялись многие здравомыслящие представители обеих партий, ставившие государственные интересы выше религиозных догм.
Весть о смерти матери Генрих Наваррский получил на пути в Париж, в Шонэ, провинция Пуату, 13 июля 1572 года. Нарочный гонец сообщил ему, что он стал круглым сиротой и — королем Наваррским («Королева умерла — да здравствует король!»). Нам неизвестно доподлинно, как отреагировал Генрих на полученное известие: выражал ли он свою скорбь открыто и бурно, как свойственно экспрессивным южанам, или же проявил сдержанность. Вполне вероятно, что он прослезился, ибо слезы легко и быстро выступали у него на глазах по самым разным поводам. Жанна д’Альбре, эта непреклонная гугенотка, много (слишком много, как нетрудно догадаться, полагал он) требовала от него и не раз устраивала ему нагоняй. А чего стоили ее методы воспитания с ночными выездами в горы в грозу и проливной дождь! И все-таки он любил свою мать и, как позднее не раз признавался, всем был обязан ей. Она была для него моральным стержнем, опорой и советчицей по любому трудному вопросу. Если он и поверил слухам об отравлении, то ненадолго: по прибытии в Париж его ознакомили с результатами вскрытия люди, которым он не мог не доверять. Генрих Манн совершенно безосновательно драматизировал эту тему в своем романе о Генрихе IV.
Внезапная перемена участи не могла не взволновать Генриха, заставив его осознать свое новое положение. Теперь он — король Наваррский, следовательно, должен брать на себя ответственность не только за собственную судьбу, но и за судьбы своих подданных и всех французских протестантов. Теперь ему предстояло лично завершать переговоры с Екатериной Медичи и Карлом IX. Что касается наследственных владений, то он отдал своему генеральному наместнику в Беарне распоряжение неукоснительно продолжать политику покойной королевы. Из-за переживаний вновь обострилась ставшая было уже утихать лихорадка, вынудив его задержаться в пути. Он не счел возможным даже присутствовать на похоронах матери. Не имея средств для оплаты погребальной церемонии, он вынужден был взять взаймы шесть тысяч ливров. Возможно, не в последнюю очередь скудостью средств объяснялся отмеченный Маргаритой Валуа аскетизм этой церемонии. Место своего последнего упокоения Жанна д’Альбре обрела в вандомском соборе Святого Георгия, рядом с супругом, вопреки выраженному ею пожеланию быть похороненной в кафедральном соборе Лескара подле королей Наварры. Это было первое, но отнюдь не единственное нарушение Генрихом Наваррским последней воли своей матери.
В сопровождении девяти сотен гасконских дворян, облаченных в черное по случаю траура, он без спешки продолжил свой путь. Лишь 8 июля он прибыл в парижское предместье Палезо, где встретил своего дядю кардинала Бурбона и герцога Монпансье, которые там ожидали его, чтобы сопровождать в Лувр. На следующий день в предместье Сен-Жак его встречали приветственной речью городские власти Парижа. В ответном слове он поблагодарил их за теплый прием — преждевременно, как оказалось впоследствии. При въезде в столицу Французского королевства юный принц Конде, адмирал Колиньи и Ларошфуко, элита протестантской партии, присоединились к его весьма внушительному кортежу, двигавшемуся перед глазами изумленных парижан. Как самого Генриха, так и других вождей гугенотов предупреждали о грозящей им опасности: было безумием собираться во враждебном городе, отдаваясь на милость французского двора. Их будто бы даже прямо извещали о готовящемся чудовищном заговоре, однако представляется маловероятным, что уже тогда у Екатерины Медичи созрел план расправы, свершившейся в Варфоломеевскую ночь: к этому привела роковая логика развития событий, иначе враги гугенотов не стали бы так долго медлить с реализацией задуманного. Генрих беззаботно пренебрег всеми предостережениями, чрезмерно понадеявшись на авторитет и влияние Колиньи, коими тот пользовался, как всем было известно, у Карла IX, а также на честное слово короля и королевы-матери. Весьма показательно: если Жанна д’Альбре во время своего пребывания в Париже предпочла Лувру особняк гугенота Конде, то Генрих вместе с сестрой Екатериной, словно бы демонстрируя свое безграничное доверие хозяевам, поселился именно во дворце французских королей. Сразу же по прибытии в Париж Генрих, теперь уже король Наваррский, направил Елизавете Английской послание, уведомляя ее о своем намерении поддерживать с ней самые дружеские отношения.