— Шельма старик! — буркнул Заглоба. А потом громко добавил: — Хо! Может статься, свадьба вскорости будет, новая потеха в Хрептеве, к тому же масленица близко — торопиться надо!
— Завтра бы и свадьба, когда б от меня зависело! — пылко вскричал Нововейский. — Да видите ли, сударь, отпуск у меня кончается, а служба есть служба, в Рашков пора мне. Но я знаю, пан Рущиц еще меня отпустит! Только бы со стороны женщин проволочки не было. Я к матери, она: «муж в неволе», я к дочери, и она туда же: «батюшка в неволе». Я, что ли, ихнего батюшку в плену держу? Ужасно таких вот преград боюсь, кабы не это, я ксендза Каминского за сутану поймал бы и держал, покуда он нас с Зосей не соединит. Но уж коли бабы что в голову возьмут, клещами не вытащишь. Я бы последнего гроша не пожалел, сам за ихним батюшкой отправился бы, да никак нельзя! Поди узнай, где он там, может, умер уж, и дело с концом. Что ж, коли велят мне ждать его, я до Страшного суда ждать стану!
— Пиотрович с нвираком и анардратами поутру в путь трогаются, скоро, глядишь, и вести будут.
— Боже ты мой! Сиди у моря и жди погоды! До весны ничего быть не может, а я тем временем иссохну, как бог свят. Ваша милость! Все верят в разум ваш и опытность, выбейте у баб из головы это ожидание! Весною война, ваша милость! Бог ведает, что с нами станется; я ведь на Зоське хочу жениться, не на батюшке, чего же ради мне по нему вздыхать?
— Уговори женщин ехать в Рашков и там поселиться, туда и вести скорее дойдут, и коли Пиотрович Боского отыщет, ему там до вас рукой подать. И еще: я что могу сделаю, но ты и Басю попроси, пускай за тебя заступится.
— Буду просить, буду, черт меня…
Тут двери скрипнули, и вошла пани Боская. Заглоба мигнуть не успел, как молодой Нововейский бухнулся ей в ноги, во весь рост растянулся на полу, заняв пол горницы могучим своим телом, и возопил:
— Есть согласие родителя! Давай, мать, Зоську! Давай, мать, Зоську! Давай, мать, Зоську!
— Давай, мать, Зоську! — вторил басом Заглоба.
Крики эти выманили людей из соседних комнатушек; вошла Бася, вышел из канцелярии пан Михал, а вскоре явилась и Зося. Девушке, кажется, не пристало догадываться, о чем речь идет, но она вспыхнула как маков цвет и, чинно сложив руки, сжав губки бантиком и очи опустив, встала у стены. Бася тотчас взяла сторону молодца, пан Михал побежал за стариком Нововейским. Тот, придя, был весьма огорчен, что сын обошелся без его красноречия, однако же присоединился к просьбе.
Пани Боская, которой в самом деле не хватало мужней заботы, разрыдалась и в конце концов согласилась и на просьбу Адама, и на то, чтобы ехать с Пиотровичем в Рашков и там ожидать мужа. И только тогда, вся в слезах, обратилась к дочери.
— Зося, — сказала она, — а тебе по сердцу ли намерения панов Нововейских?
Все взоры обратились к Зосе, а она, стоя у стены, уставилась, по своему обыкновению, в пол, помолчала немного, а затем, залившись румянцем до кончиков ушей, вымолвила едва слышно:
— В Рашков хочу…
— Красавица ты моя! — гаркнул Адам и, подскочив к девушке, схватил ее в объятья.
А потом закричал так, что стены задрожали:
— Моя уже Зоська, моя, моя!
ГЛАВА XXXV
Немедля после помолвки молодой Нововейский выехал в Рашков, чтобы присмотреть и привести в порядок жилье для матери и дочери Боских. Недели через две после его отъезда вереницею двинулись в путь и хрептевские гости: нвирак, двое анардратов, Керемовичова, Нересовичова, Сеферович, мать и дочь Боские, двое Пиотровичей, Нововейский-отец и еще несколько каменецких армян, многочисленные слуги и вооруженная челядь, охранявшая кладь, а также тягловый и вьючный скот. Пиотровичи и духовные посланцы эчмиадзинского патриарха намеревались передохнуть в Рашкове, собрать там сведения о дороге и двинуться далее в Крым. Остальные же решили пока что осесть в Рашкове и там ждать, хотя бы до весенней распутицы, возвращения пленных, а именно пана Боского, молодого Сеферовича и двух купцов, по которым сильно стосковались их супруги.
Дорога была трудная, вела через чащобы и крутые овраги. На счастье, выпал обильный снег, санный путь был отличный, а военные отряды в Могилеве, Ямполе и Рашкове обеспечивали безопасность. Азба-бей разбит был наголову, разбойники повешены либо рассеяны, а татары зимнею порой из-за отсутствия кормов не показывались на обычных своих шляхах.
К тому же Нововейский посулил выйти к ним навстречу с десятком-другим всадников, если получит на то позволение пана Рущица. Так что ехали все охотно, в добром настроении, Зося готова была следовать за Адамом хоть на край света. Пани Боская и две армянки надеялись в скором времени обрести своих мужей. Правда, Рашков находился где-то в страшных дебрях, на краю христианского мира, но ведь не на всю жизнь ехали они туда, и даже не надолго. Весной ожидалась война, о ней говорили повсюду в пограничье, так что надобно было, встретив супругов, осторожности ради воротиться обратно с первым теплым ветерком.
Эва, послушавшись пани Володыёвской, осталась в Хрептеве.
Отец не слишком настаивал, чтобы она ехала с ним, тем более что оставлял он ее в столь уважаемом семействе.
— Она будет в полной безопасности, — говорила ему Бася, — скорее всего я сама ее отвезу, очень уж хочется мне увидеть раз в жизни страшную эту границу, о которой я сызмальства наслышана. Весною дороги зачернеются уже от чамбулов, и муж меня не отпустит, а так, коли Эвка у меня останется, хороший будет повод. Недельки этак через две примусь мужа улещивать, а через три, глядишь, изволение получу.
— Муж, spero[99], без надежного эскорта вас и зимой не отпустит.
— Сможет, сам со мною поедет, а нет — Азья будет нас сопровождать с двумястами, а то и более всадников, я слышала, его и так в Рашков посылают.
На том разговор окончился, и Эва осталась. У Баси же, кроме истинных причин, которые она открыла Нововейскому, был и свой расчет.
Ей хотелось облегчить Азье сближение с Эвой, поскольку молодой татарин внушал ей тревогу. На расспросы ее он отвечал, правда, что любит панну Нововейскую, что давнее чувство в нем не угасло, но, оставаясь с Эвой наедине, молчал. А девушка тем временем в хрептевском этом безлюдье влюбилась в него без памяти. Его дикая, но яркая красота, детство, проведенное в жестких руках пана Нововейского, высокое его происхождение, тайна, которая долгое время тяготела над ним, и, наконец, минуты, чтобы открыть ему свое пылавшее сердце, чтобы сказать: «Азья, я с детства тебя люблю!» — и упасть в его объятья, и поклясться в любви до гроба. А он меж тем молчал, стиснув зубы.
Спервоначалу Эва думала, что присутствие ее отца и брата удерживает Азью от признания. Но потом беспокойство овладело ею; отец и брат, без сомнения, стали бы чинить им препятствия, во всяком случае, до той поры, покуда Азья не получит шляхетского звания, но он-то мог хотя бы перед нею открыться, и тем скорее и искренней, чем больше преград вставало на пути.
А он молчал.
Сомнения закрались наконец в душу девушки, она пожаловалась Басе, но та принялась утешать ее:
— Спору нет, человек он странный и ужасно скрытный, но я уверена, он любит тебя, — сам не однажды говорил мне, да и смотрит на тебя как-то особенно, не так, как на других.
Эва грустно покачала головой: