— Могилев у наших ног, — раздался голос за спинами женщин.
Бася обернулась; позади саней стоял Азья.
— Город на дне оврага лежит? — спросила Бася.
— Да. Горы полностью заслоняют его от холодных ветров, — сказал он, склоняясь над ними обеими. — Заметьте, сударыни, тут и климат совсем иной: тепло, затишно. И весна сюда дней на десять раньше приходит, нежели по ту сторону гор, и деревья раньше листвою покрываются. Вон видите, сереет что-то на склонах — это виноград, пока еще под снегом.
Снег лежал повсюду, однако тут и в самом деле было теплей и тише.
По мере того как они медленно спускались вниз, огней прибывало.
— Славный город и довольно обширный, — заметила Эва.
— Оттого, что татары во время крестьянского мятежа его не сожгли — тут казацкое войско зимовало, а ляхов почти и не было.
— А кто в нем живет?
— Татары. У них здесь минаретик свой деревянный, ведь в Речи Посполитой всякий волен свою веру исповедовать. Еще валахи тут живут, армяне и греки.
— Греков я как-то в Каменце видела, — сказала Бася. — Они, торгуя, повсюду проникают, хотя живут довольно далеко отсюда.
— Поставлен город тоже необычно, — сказал Азья. — Сюда множество людей приходит торговать. Вон то поселение на отшибе, что мы издали видели, зовется Сербы.
— Въезжаем, — сказала Бася.
Они въехали в город. Странный запах кожи и кислоты шибанул их. То был запах сафьяна, выделкой которого занимались, по сути дела, все жители Могилева, армяне в особенности. Азья верно говорил — город отличался своеобразием. У домов, построенных на азиатский манер, окна были забраны густой деревянной решеткой и зачастую вовсе не выходили на улицу, зато со дворов взвивался кверху сноп огней. Улицы были немощеные, хотя камня в окрестностях хватало. Кое-где высились странной формы строения с решетчатыми, прозрачными стенами. То были сушильни, где свежий виноград превращался в изюм. Запах сафьяна царил в городе повсюду.
Пан Гоженский, главный над пехотою, предупрежденный черемисами о прибытии супруги хрептевского коменданта, выехал верхом ей навстречу. Это был человек уже немолодой, косноязычный и шепелявый — лицо его прошила янычарская пуля. Когда он, непрестанно заикаясь, завел речь о звезде, «коя взошла на небеса могилевские», Бася чуть не прыснула. Но принял он ее весьма гостеприимно. В фортеции ожидал их ужин и на редкость удобный ночлег: свежие и чистые пуховые постели, взятые в секвестр у богатых армян. Гоженский, заикаясь, поведал им за ужином, поздним уже вечером, вещи столь интересные, что их стоило послушать.
По его словам, неспокойным каким-то ветром повеяло вдруг из степей. Пронесся слух, будто мощный чамбул крымской орды, стоявший у Дороша, внезапно двинулся к Гайсыну и к северу от него; к чамбулу присоединилось несколько тысяч казацких конников. Кроме того, невесть откуда пришло много иных тревожных слухов, однако Гоженский не слишком в них верил.
— Зима на дворе, — сказал он, — а с той поры как господь бог сотворил этот край, татары исключительно весной начинают шевелиться, поскольку обозов у них нет и фураж для лошадей они с собою брать не могут. Мы хорошо знаем: турков только мороз на дворе держит, так что с первой травою жди гостей, но чтобы зимой — никогда в это не поверю.
Бася долго терпеливо ждала, пока Гоженский все выскажет, а он заикался и двигал губами, словно что-то беспрерывно жевал.
— А как же вы, сударь, разумеете продвижение орды к Гайсыну? — наконец спросила она.
— А так разумею, что там, где стояли орды, лошади почитай всю траву из-под снега выгребли, вот и хотят они в другом месте кош заложить. И того не исключаю, что орда, близ Дорошева войска расположившись, не в ладах с ним — это дело обычное… И союзники они, и воюют вместе, но стоит солдатам ихним рядом оказаться — что на пастбище, что на базаре, — и готово дело, драка.
— Это верно, — подтвердил Азья.
— И вот еще что, — продолжал Гоженский, — вести эти не directe[100] от наездников пришли, а от мужиков, да и здешние татары вдруг заговорили об этом. Три дня тому пан Якубович языков из степи привез, они вести эти подтвердили; вот вся конница враз и выступила.
— Выходит, вы, сударь, с одною пехотой тут остались? — спросил Азья.
— Не приведи господь! Сорок человек! Едва хватает для охраны крепости; кабы одни лишь могилевские татары поднялись, и то не знаю, как бы я справился.
— Но они-то хотя бы не поднимутся? — спросила Бася.
— Да нет, ни к чему им. Большинство постоянно в Речи Посполитой живет с женами да с детьми — это наши люди. Ну, а чужие — те торговать сюда прибыли, не воевать. Народ мирный.
— Я вашей милости пятьдесят своих всадников оставлю, — сказал Азья.
— Награди вас бог! Очень вы мне этим удружите, будет кого к нашей коннице за вестями посылать. А и вправду можете оставить?
— Могу. В Рашков прибудут отряды ротмистров, которые некогда к султану перешли, а нынче пожелали вернуться на службу Речи Посполитой. Крычинский, тот несомненно придет с тремястами коней; может статься, и Адурович, остальные подойдут позднее. Гетман велел мне над всеми ними принять командование — к весне, глядишь, целая дивизия соберется.
Гоженский поклонился Азье. Знал он его давно, да не слишком ценил как человека сомнительного происхождения. Теперь, однако, он знал, что Азья сын Тугай-бея, весть эту принес первый караван, в котором нвирак ехал; и Гоженский чтил теперь молодого татарина и за то, что в нем течет кровь великого, хотя и враждебного воителя, и как офицера, коему гетман доверил столь важное дело.
Азья вышел, чтобы отдать распоряжения, вызвал к себе сотника Давида и сказал ему так:— Давид, сын Искандера, ты с полсотней коней в Могилеве останешься, и пусть глаза твои видят, а уши слышат, что окрест творится. А если Маленький Сокол послание какое из Хрептева мне вослед пошлет, то гонца задержишь, письмо отымешь и через верного человека мне отошлешь. Здесь останешься, покуда я приказа не пришлю, чтобы ворочался, а тогда, коли гонец мой скажет, что ночь стоит, ты тихо город покинешь, а коли скажет он, что день близится, ты город подожжешь, а сам на молдавский берег переправишься и пойдешь, куда будет велено…
— Да будет так, господин! — ответил Давид. — Глазами смотреть буду, ушами слушать; гонцов от Маленького Сокола задержу и, письма у них отнявши, тебе через верного человека перешлю. Останусь тут, покуда приказ не получу, а тогда, коли гонец твой скажет, что ночь стоит, — спокойно город покину, а коли скажет он, что день близок, — я город подожгу, сам же на молдавский берег переправлюсь и подойду, куда будет велено.
Поутру, чем свет, отряд, уменьшенный на пятьдесят коней, пустился снова в путь. Гоженский проводил Басю за могилевскую лощину, произнес, заикаясь, прощальную речь и воротился в Могилев, а путешественники поспешили к Ямполю.
Азья весел был необычайно и так подгонял людей, что Бася даже удивилась.— С чего это ты, сударь, так торопишься? — спросила она.
— Всякий к счастью своему торопится, а меня оно в Рашкове ожидает.
Эва, приняв эти слова на свой счет, улыбнулась нежно и, набравшись смелости, произнесла:
— Только вот отец мой…
— Пан Володыёвский ни в чем помешать мне не сможет, — ответил татарин.
И зловещая молния мелькнула в его взоре.
В Ямполе они почти не застали войска — пехоты там никогда и не было, а конница вся как есть покинула город; не более двадцати человек осталось в маленьком замке, вернее, в его руинах… Ночлег им был приготовлен, но спала Бася плохо, вести начали тревожить ее. Прежде всего она подумала, как забеспокоится Михал, если окажется, что чамбул Дорошенко и в самом деле поднялся с места; взбадривала ее только мысль, что такое вряд ли возможно. Приходило на ум, что лучше бы воротиться, взяв для безопасности часть солдат Азьи, но мучали всякого рода сомнения. Ведь Азья, призванный усилить Рашковский гарнизон, мог дать ей только небольшую охрану, которая в случае действительной опасности оказалась бы недостаточной; к тому же две трети пути уже были пройдены, а в Рашкове их знакомый офицер и сильный гарнизон; укрепленный командой молодого Тугай-бея и отрядами татарских ротмистров, он мог вырасти в значительную силу. И Бася рассудила ехать дальше.