Малышом-олененком прошла неуверенно, припала к твердой руке Копли Бэнкса ладонь ослабевшей Генрики. Жар той, изнутри выгорающей амфоры, ощутил в ее теле Бэнкс.
На запястье он видел «Дельту» — двугранный, с разлетом, след ядовитого зуба змеи Аконхо.
— Я люблю тебя… Мне не страшно, Бэнкс. Страшно было тогда, на палубе, — я могла умереть, никогда не коснувшись тебя, и даже не зная, что ты есть на свете…
— Мы любимы, Генрика, и никогда не расстанемся больше! Ни на миг! Это я знаю, любимая, и обещаю тебе!
— Шарлотта сказала, что ты… Я… я не знала, что ты очень скоро вернешься.
— Ты была одинока со мной, прости!
— Нет. Я не поверила в это, и, видишь, права… Я за тебя боролась, Бэнкс, постарайся жить долго.
— Ты победила, Генрика! — в глаза — как в два чистых озера, два океана, как в бездну, скользил благодарный взгляд Копли Бэнкса, — Подожди меня, Генрика. Я скоро вернусь. Подожди, любимая.
— Я подожду.
Он видел, что удивил Шарлотту
— Что с тобой, Копли Бэнкс? Ты болен?
— Нет, — покачал он головой.
— А когда же, — помедлив, спросила она, — я увижу ублюдков, и самого капитана Шарки? У меня с ним, ты знаешь, есть личные счеты…
Бэнкс улыбнулся, кивая на пистолет:
— Снимите, Шарлотта. Тяжелая штука, и теперь ей не место на Вашем поясе. Шарки не будет! Их — тоже.
Шарлотта тронула рукоять. Посмотрела на Бэнкса.
— Что ты делаешь, Бэнкс, глядя в глаза, — говорила она, — Зачем тебе эта девочка? Мало душ загубленных на корабле?!
Бэнкс опустил голову.
— Шарки убит! — сказал он.
— Господи! — опустились руки. Шарлотта пристально, посмотрела на небо. Она давно знала Бэнкса. Ему надо было верить.
Покачав головой, Шарлотта долго смотрела в вслед Копли Бэнксу. И вновь опустила ладонь на тяжелую рукоять пистолета. Она верила Бэнксу.
— Две беды, — проворчала она, — у нас было: пираты и змеи…
И пошла в дом, чтобы снять пистолет.
«Что она, — грустно подумал Бэнкс, придя к камню, — могла видеть сверху, оттуда? Что хотела увидеть? Созерцание побуждает подняться выше не для того, чтобы видеть предметы. Нет, взгляд созерцающего — это взгляд мечтателя. Он побуждает подняться, потому что тянется вдаль. Это взгляд к горизонту, за горизонт — к линии, за которой таится будущее. Взгляд тянется, чтобы увидеть завтра, — потому, что мы боремся за него сегодня.
Неподвижно, и долго: коленями к подбородку — в позе мечтателя мы поразительно схожи — устроены так, — всматривалась в завтрашний день Генрика. Видела нас, нашу судьбу. Видела: нам быть вместе. Что ж, так и будет!».
Шорох, и легкое, едва уловимое в траве и листьях движение, выдало, что за Бэнксом давно наблюдали. Он увидел гибкий, чешуйчатый ствол поднимавшейся перед ним змеи. Он понял: Аконхо! И протянул ей руку.
Не сразу: по-человечески, пережив короткое изумление, холодным, упругим шлейфом змея обвила руку Бэнкса. В запястье впился кривой, дельтавидный, с разлетом, зуб Аконхо.
***— Я здесь, любимая! Генрика, я вернулся к тебе, навсегда!
Сплелись, узнавая друг друга, их руки. Сомкнулись губы.
Рано он обретал покой. Без дрожи, без горечи, без сожаления. Счастье — глубинная мера, и познать его по-настоящему можно только достигнув такой глубины. В судьбе Генрики, случайно попавшая в руки пирата Бэнкса и оказалась мера.
Что ж, жизнь оставалась небесполезной: немного, но изменили они его с Генрикой. «Дьявол, подозревал ли ты? — усмехнулся печально Бэнкс, — Что захватив в плен Генрику, приговорил себя? Что рухнет на чашу весов твоя жизнь, — чтоб сохранить сотни жизней в городе, чтоб не остыл он пеплом, политым кровью невинных».
Но Бэнкс терял Генрику. «Тот, на кого молятся люди — подумал он, — взял на себя грехи, а Генрика приняла на себя нашу боль. Как тот же великий мученик — приняла на себя, чтоб избавить других».
Солнце, высветив мир на закате, остановилось. Угасающий мир, опустевший без Генрики… «Зачем такой мир? — сжимал губы Бэнкс. — Зачем он мне?!».
Металл, вчера еще обыкновенный, стал неразменным золотом. Жизнь была наивысшей ценностью. Она оставалась ею, но у нее было только одно, настоящее имя: «Генрика!».
В теле Бэнкса, вскипал тот же самый огонь. Вместо боли, легла на лицо светлой тенью улыбка. Такую же точно, улыбку увидел он на лице у Генрики, и понял, что можно закрыть глаза.
Повесть…
Капитан уезжал. На запад, вниз к горизонту, с которого началась война, уходило солнце. Оно должно знать, оно видело: не покоробила души война заботой о собственной жизни и не отменила любовь.
В этом счастье — ведь если сумела бы отменить, то и победа бы потеряла смысл…