— Господи! -шепотом отозвалась Алевтина.
«Душа, может, в пятки, а злится: глянь-ка… Размазать ее… А злится!»
— Вот так, партизанский пособник! Ну, может, пойду я? Да пусть тебя немцы не тронут теперь? Дай-то бог им, сердечным, здоровья. Мне-то что? На все воля божья!
Глазами, над битой щекой, прошла Алевтина по кругу, в себя заглянула, подумала:
— Ты, Осип Палыч, ведь знаешь. В окно постучат: кто такие, — не скажут. А я вам не дай — вы убьете! Да так и они. Куда мне деваться? Дала молока им, давала… Но, ведь не враги же мы с Ниной для Рейха! Тебе не враги…
— Вот то ж, Алевтина! Вот то и болит голова, за вас, баб непутевых. Жалей вас, — да чего ради? Что мне с этого? Холодно, горячо?
Алевтина вытерла щеки, сложила руки на стол. Бледная, темень в глазах; молчит — ненавидит Палыча!
— Ну, по-доброму, вижу, не хочешь. Даже не понимаешь! Пойду я, а сказкам твоим: «дай — не дай», — комендант пусть поверит! А я посмотрю.
Это был приговор.
— Чего тебе? — глухо спросила она.
— Мне? Ничего! Тебя вздернуть — у немца рука не отсохнет. А дочка?
— Что, дочка? — ужаснулась Алевтина.
— А что? Да каюк без тебя ей! Сама должна думать.
Осип Палыч сложил ногу на ногу и покачал, не спеша до блеска начищенным сапогом. Мыкнул, и, снизив голос, спросил:
— Ну, вот и где же она? — и показал головой и глазами в комнату: — М-м?
— Да, — как неживая, ответила Алевтина.
— Пусть там и сидит. Значит, пусть... А вот там, — кивнул он на улицу, — Юрка мой ходит. Так вот, пусть пойдет, туда, к ней. Ну, и… Чтоб вышел довольный! Тогда, Алевтина, — забуду. Тогда все забуду. А ей не убудет! Ты поняла?
— Скотина! — услышал он шип змеиный сквозь зубы, — А я? Ты меня уж давай, слышишь? Меня! А ее-то — ребенка… Не тронь! Это мне все равно! А ребенок? Ребенок же, изверг ты, Палыч, — ребенок!
— Вот именно, что все равно! Ну а мне-то, какой же цимус? На тебя, извини, и не встанет.
Осип Палыч поднялся, готовый еще раз ударить, — и даже прикладом, — если та вдруг полезет в защиту «ребенка».
Но та не могла: «отплыла». «И то хорошо, — вздохнул Осип Палыч, — что под рукой ничего у ней нет! А плюнет — убью! Немцам обоих отдам!»
— Эй! — слышал с улицы Юрка, — Кому говорят? Давай, быстро, сюда!
Да Аленка вот, жаль, — «партизанской молочницей» не была. И никак, ни с какого боку: она сирота…
Чего-то же Юрка в ней видел? Козочьи ножки, и плечи — как плечики для пиджака. Детского, лучше сказать, пиджачка… Спинка — не дай бог, руку положишь, — прогнется. И щечечки пыхнут. А шейка высокая, с ямочкой между ключиц. Мягенькой, теплой ямкой… Рукой бы потрогать, губами прижаться — блажь…
«Старый бес!» — усмехнулся Палыч. Ведь ямочки между ключиц, он не видел, да почему-то угадывал, думал о ней.
— Шельма! Бес! — Осип Палыч тряхнул головой.
***Другие глаза теперь видела перед собою Аленка. После этого, были другие глаза у Алеши. В первый миг, когда угасали последние волны. Когда, обессилев, застыла она, на его утомленном теле, — на плечи легонько ложилась стыдливость. Из-под пальцев ее ускользала, как тающий воск, утомленная страстью сгоревшей, Алешина плоть. «Может, что-то не так?» — едва не всплакнула Аленка, чувствуя, что не решается глянуть теперь, как ни в чем ни бывало, Алеше в глаза.
«Все теперь…» — всхлипнула тихо Аленка. Назад, где привычно стучало всегда, возвращалось сердце. И тело Алеши ослабло, уже не тянулось на встречу…
Где-то реки текли точно так же, — обычно, как до того. Солнце светило и рожь колосилась; и шла, по-прежнему, та же война, где горели свои и чужие танки. Где так же, обычно, одни убивали других; летели в огне под откос паровозы... Ничем они, кажется, сделав такое, не изменили мир …
— Алена, — позвал он чуть слышно, — тебе хорошо? Это счастье, Аленка! Ты знала?
Весь мир обойдя глазами, Алена вернулась к нему.
— Да! Я, наверное, знала…
Пусть текут теперь реки. Война? Есть еще солнце и рожь... А главное — с ними! Она видела эти глаза. А там — она отдавала, и много готова за это отдать — там теперь была жизнь. Боль, конечно, не отменялась, но после того, что они натворили вдвоем, только что, — боль потеряла власть.
Он целовал ее пальчики. Глаза он прикрыл, но она не боялась за это. Там царили теперь не война и не боль.
— Я знаю, отчего они, цвета… — стал он искать вместо «желтые» — слово другое, получше.
— Подсолнуха, да?
— Нет, — в глаза посмотрел и сказал ей Алеша, — цвета солнца!
— И от чего?
— От чистотела. Ты спасла мне жизнь.
— Да? — грустно, уголком губ, улыбнулась Алена, — Другим соком!