— Но они не придут! — неожиданно крикнула Стелла, — Сол, скажи, что они не придут!
— Пусть приходят! — дико прорычал Сол, — пусть только придут, и мы им покажем.
При упоминании о Них Стелла начала дрожать всем телом. Хотя она и была маленькой и очень храброй девочкой, она боялась трех вещей в мире: гроз, крыс и Их.
Несколько мгновений тому назад Сол вытащил из кармана любопытного вида деревянный предмет, по размеру и форме похожий на большой лавровый лист с длинной веревкой, привязанной к одному концу, которую старик обмотал вокруг своего пальца, и сейчас он начал медленно раскручивать этот странный предмет. В первое мгновение ничего не произошло, но Стелла, знавшая, что должно было случиться, стиснула зубы, зажмурилась и закрыла уши руками. Она знала, что этот предмет, перешедший к Солу по наследству от отца, был «бычьим ревом».
У многих мальчишек в Девоншире были эти древние инструменты, издававшие беспокойный и пугающий звук, но Сол сохранил любовь к «бычьему реву» до старческих лет. С его помощью он выражал свои самые глубокие чувства. Когда другой человек начал бы играть на скрипке или читать вслух стихотворение, Сол обычно размахивал своим «бычьим ревом». Звук начинался низким жужжанием, пронизавшим воздух, но с каждым мгновением он становился все громче и громче, пока наконец не превращался в рев ураганного ветра. Это был страшный и почти дьявольский звук, и Стелле всегда казалось, что от этого звука темнел весь мир, как будто между ее головой и небом летели Они — полчища демонов. Может, она никогда и не видела Их, но всегда закрывала глаза, когда Сол в упоении размахивал своим «бычьим ревом». Однажды доктор Крэйн рассказывал ей, что «бычий рев» был известен во многих странах мира, что он использовался как священный инструмент и был одной из языческих загадок. Он часто использовался в Древней Греции… И в Англии тоже, давным-давно.
— А о какой языческой тайне думает Сол, когда размахивает своим «бычьим ревом»? — спросила однажды Стелла.
— Он забыл, — ответил доктор.
— А кого он зовет Ими? — спросила она.
— Он забыл, — повторил доктор.
Пугающий звук затих и страшное присутствие кого-то еще, каких-то древних защитников земли исчезло вместе с ним.
Сол положил «бычий рев» в карман, и Стелла, вздрогнув от облегчения, отняла руки от ушей и открыла глаза. Бесс и Даниил стояли с таким видом, как будто ничего не произошло. Они, так же как и Сол, чувствовали себя вместе с Ними как дома. Только Стелла испытывала страх.
Сол повернулся и открыл ворота, закрывавшую узкую дорожку между живыми изгородями. Здесь дорожка была проложена через вал изгороди, и, пройдя через ворота, они оказались вне земли отца Спригга.
Дорожка вела вниз по склону холма к деревне Гентианского холма, лежавшей в уединенной долине. Эта долина была еще одним маленьким отдельным королевством, совершенно отличным по своему характеру от Викаборо, так как здесь не было никакого прохода между холмами, окружавшими ее, сквозь который можно было бы видеть заросшие вереском торфяники или море и в котором могли дуть свежие ветры, поэтому здесь, в отличие от долины Викаборо, не было сломанных деревьев, а цветы появлялись намного раньше и были гораздо пышнее. В жаркую погоду у подножия Гентианского холма, должно быть, было очень душно, а в дождливую погоду, когда ручей, бежавший по склону холма выходил из берегов, долину часто затопляло. Но это была красивая деревня, окруженная фруктовыми садами — ее крытые соломой домики стояли посреди садиков, сплошь покрытых цветами, а окружавшие их низкие каменные стены скрывал росший на них папоротник. Чудесная старая церковь с высокой резной башенкой стояла на самой вершине холма, давшего название деревне. Она тоже стояла посреди садика. Рядом с церковью виднелся постоялый двор, дом приходского священника, дом доктора Крэйна, кузница и деревенский магазин. Эта часть деревни была сродни самому фешенебельному району столицы. Но неподалеку была деревенька победнее, отделенная от Гентианского холма другим холмом, на вершине которого рос небольшой, но густой лес. Деревенька представляла собой десяток старых покосившихся домов, торчавших посреди очень неухоженных огородов. Домишки окружали старый постоялый двор с полуразрушившимися стенами и ветхой соломенной крышей. У его входа висела скверно нарисованная вывеска, изображавшая багровый корабль, плывущий по темно-красному морю на всех парусах. Но, несмотря на столь замысловатую вывеску, этот постоялый двор никогда не называли постоялым двором «Корабль», а именовали попросту Закоптелым домом, а сама деревенька, была известна, главным образом, под названием «Закоптелая».
Люди, жившие на Гентианском холме, осели здесь уже несколько столетий назад, но население Закоптелой деревни постоянно менялось. Люди из Эксайза уже давно положили глаз на Закоптелую деревню, равно как и владельцы игорного дома из близлежащих графств. Жители Гентианского холма всегда говорили о Закоптелой деревне с покровительственным неодобрением, но никогда не отдавали ее, и обитатели Закоптелой знали, что попади они в беду, на Гентианском всегда найдется несколько домов, где им не откажут в гостеприимстве и где их спрячут.
Но не все дома на Гентианском холме были зажиточными. Многие едва сводили концы с концами, а побеленные каменные стены и крытые соломой крыши некоторых домов скрывали бедность, которую доктор Крэйн тщательно скрывал от своей ученицы Стеллы. Он знал, что она была исключительно чувствительной и необыкновенно сострадательной девочкой, и всегда давал ей узнать о страданиях мира очень и очень осторожно.
Доктор Крэйн жил один в своем маленьком доме, полностью заросшем плющом. Его обслуживал только его старый слуга-моряк Том Пирс, и никто больше. Большую часть своей жизни доктор проработал морским хирургом, и теперь любое женское общество вызывало у него отвращение. Нельзя сказать, чтобы он вовсе не любил женщин, но когда они были больны, то тогда, с его точки зрения, они уже больше не были женщинами, а становились страдающими существами, а к страдающим существам доктор испытывал непреодолимое сострадание, делавшее больных в его глазах почти что святыми. А в возрасте Стеллы женщины вряд ли еще были женщинами, скорее — простыми детьми, хотя сам доктор Крэйн никогда бы не поставил слово «простые» перед словом «дети», так как он поклонялся детству ничуть не меньше, чем звездным небесам, волнуемой ветром кукурузе, только что выпавшему снегу и вообще всему здоровому и свежему.
Любовь этого странного старого человека была очень парадоксальна, так как он испытывал одинаковую страсть как к идеалу, так и к его противоположности, как к целой вещи, так и к ее обломкам. Но для осторожных людей, тех, кто не может сделать прыжка из боязни упасть, кто держит свои окна закрытыми, опасаясь свежего воздуха, для тех, кто хранит свое сознание, сердце и кошелек в месте хорошо защищенном от болезненных вторжений правды и сострадания, для уклончивых, льстивых и самовлюбленных у доктора Крэйна не находилось ничего кроме язвительного презрения, что очень немногие пациенты, подвергнувшиеся его воздействию, отважились звать доктора опять. Но ему было все равно. Он всегда предпочитал иметь маленькую практику, а в особенности сейчас, когда начинал стареть.
Вокруг, слава Богу, было множество людей и другого рода. На одного симулянта, поговаривал доктор, приходится пятьдесят несущих свою боль, как флаг, а на одного скрягу приходится дюжина человек, каждый из которых готов отдать последний пенни. Но доктору Крэйну особенно нравилось общаться с людьми молодыми и широко раскрывать их умы и сердца первым пришедшим на ум способом.
Он впервые встретился со Стеллой, когда та была совсем крохой, и стал придавать ее сознанию определенную форму со всей возможной скоростью, пытаясь сделать это до того, как обыденность окончательно поглотит девочку. Но он старался как можно реже касаться ее души, потому что понимал, что Стелла была рождена с сострадающим сердцем. И доктор Крэйн считал, что к нему нужно подходить с бальзамом, а не с молотком.