На следующий день я был на ручье. Шурфовщики, окрыленные результатами, работали круглые сутки. Разведка была закончена до паводка.
Этой же зимой, в конце декабря, всем в Дальстрое было ясно, что план по добыче золота к первому января не будет выполнен. Горняки напрягали все силы, чтобы выйти из прорыва. На пятидесятиградусном морозе, обжигающем лицо и руки, оттаивали дровами мерзлые пески, промывали их на проходнушках или лотками в дымящейся на морозе воде. До выполнения плана оставалось, правда, добить какие-то сотни килограммов, но суточная добыча по тресту давно уже снизилась настолько, что, как директор ни прикидывал, получалось, что надо мыть еще половину января.
И вдруг утром тридцатого декабря начальник Индигирского горного управления по телефону сообщает, что на одной из шахт прииска «Полярный» за смену намыто сто восемьдесят килограммов золота.
— Наверное, я ослышался… Восемнадцать? — переспросил директор.
— Нет, не ошиблись, сто восемьдесят…
План по тресту был перевыполнен накануне Нового года.
…Каюр мой дремлет. Я решаю его разбудить.
— Почему вас, Михаил, называют якутами? — спрашиваю громко. — Вы же себя зовете «соха»…
— Разное говорят, — трет он глаза. — Старики так рассказывают: давно, еще когда русские с Ермаком в Сибирь пришли, его помощник Михаил Кольцо до реки Лены дошел. Там встретились казаки, с незнакомым народом. По-хорошему встретились. Казаки стали угощать водкой. Налили, подали первому старику, он выпил, всего его обожгло, тепло и хорошо на душе у старика стало. Понравилось ему угощение.
А казачий атаман спрашивает его на непонятном языке:
— Как зовут ваш народ?
Старик не понял, думает, еще угостить хотят, чашку пустую протягивает ему и просит: «Кут! Кут!» — «налей, налей», значит по-якутски.
Атаману казаков показалось, что он ему отвечает: «Якут! Якут!» Так он и отписал царскому воеводе: встретил на Лене-реке мирный большой народ, который носит платье подобно русским и называет себя якутами. С тех пор все нас и называют якутами, а сами мы себя зовем «соха». Старики, впервые встретившие в лесу бородатых, обросших рыжими волосами, страшных, не известных раньше людей, стали называть их «нюча», что значит «лесной человек, леший», — не без ехидства добавляет Михаил.
Едем автозимником, проложенным по руслу реки. Машины здесь уже не ходят. В полдень подъезжаем к двум низким таежным баракам. Около них лежат кипы сена, мешки с овсом и мукой, ящики. Снег около барака растаял и стоят лужи. Из барака в рубахе, с открытой головой, обутый в грязные стоптанные валенки, выбегает сухой, еще крепкий старик и, прикрыв рукой глаза от солнца, долго всматривается в меня. Его редкие седые волосы венчиком окружают лысину, половина левого уха у старика отсечена и гладкий шрам блестит на солнце.
— Здорово, Пятилетов! Что, не узнал? — соскакивая с лошади, здороваюсь я.
— Узнал, Иннокентий Иванович! По голосу узнал! Цыц, окаянный! — прикрикивает он на маленькую лохматую собачонку неопределенной породы, пронзительно лающую на нас. — Глаза стали отказывать, из темноты на свет выскочу, совсем ничего не вижу. Он суетливо привязывает лошадей.
— Ишь, как уморились! Пусть немного постоят, обсохнут…
За чаем старик, соскучившийся в одиночестве, беспрерывно говорит. Рассказывает о себе, о своих скитаниях по золотым приискам. Я с удовольствием слушаю наблюдательного, и умного старика.
— На прииск я попал совсем молодым, — припоминает старик. — В нашу глухую Тобольскую деревню, где я вырос, явились с Амурских приисков два моих дружка. О заработках тамошних рассказывали чудеса. Запала мне мысль тоже на Амур податься. Холостяк я тогда был. Родителям говорю: «Пойду на заработки, через год — два вернусь с деньгами. Хозяйство поправлю, женюсь». Зазноба у меня в деревне была, Маша. Плакала она, расставаясь со мною, чувствовало, видно, ее сердце, что больше меня не увидит. Уехал я на Амур со своими дружками. И началась моя приисковая старательская жизнь. С прииска на прииск, из одной тайги в другую кочую, а счастья нет. Не могу по-настоящему заработать. «Вдоль тайги попал», — смеются надо мною ребята. А если что и заработаю летом, зимой спущу или прогуляю. Кругом кабаки да соблазны по женской линии. Молодой был, смотришь, пьяного и оберут. Домой не пишу — стыдно. А года идут… В девятьсот пятом году, в революцию первую, улыбнулось было мне счастье. Захватили мы в Тимитонской тайге прииск «Лебединый», его только тогда разведали, хозяйского заказчика взашей выгнали, сами себе делянки нарезали, стали мыть. Золото хорошее пошло. Да хозяева не поскупились, казаков наняли, выгнали они нас с прииска, золото отобрали, нескольких ребят порубили. Мне тоже тогда досталось — пол-уха лишился. Совсем плохо нам стало в той тайге. Хозяева на работу не принимают. «Бунтари, — говорят, — и грабители».