Степан Дураков сдержал свое слово. На следующий день артель вышла на деляну. Однажды вечером, когда я закончил съемку металла с прибора, ко мне подошел Раковский.
— Ну, до свиданья, Иннокентий Иванович! Сегодня последний день моем. Завтра идем в другой район…
— Ну, а как заработали?
— Заработали, что называется, заячий хвост да уши. С долгами рассчитаться не хватило. Пришлось отдать палатку и ковер, — засмеялся Сергей. — В общем торговали — веселились, подсчитали — прослезились.
Мне очень нравился этот неунывающий юноша, и, встречаясь с ним во время поездок по Алдану, я всегда интересовался его судьбой. Было видно, что Раковскому надоели мытарства по артелям. Но призвание свое он нашел, лишь когда познакомился с молодым инженером-геологом Юрием Билибиным, возглавлявшим одну из экспедиций на Алдане. Билибин в это время разрабатывал основы поисков и разведок россыпных месторождений.
Работа в экспедиции увлекла Раковского, и он навсегда избрал для себя профессию поисковика-разведчика.
Когда в марте 1928 года Билибин телеграммой предложил ему принять участие в экспедиции на еще не исследованную реку Колыму и подобрать для работы в экспедиции двенадцать человек, он согласился, не раздумывая, и подобрал действительно опытных, решительных и смелых, не терявшихся в трудных таежных условиях рабочих, в большинстве демобилизованных красноармейцев-сибиряков. Среди них был и Степан Дураков.
Вскоре Раковский уехал с Алданских приисков, и я не видел его до этой случайной встречи на улице Иркутска, встречи, которая положила начало моим колымским странствованиям.
Быстро промелькнул отпуск. И вот утром 28 августа, после почти месячного ожидания во владивостокской гостинице, я взбираюсь по крутым сходням на палубу грязного, обшарпанного, закрапанного пятнами красного сурика парохода.
Маленький буксир, содрогаясь от натуги, выводит тяжело груженное судно на середину бухты.
Низкий протяжный гудок, вспенилась вода за кормой, вздрогнул корпус — и медленно поплыла мимо панорама разбросанного на склонах сопок Владивостока. Все уменьшается, как бы уходя в море, зубчатая стена берега. Горизонт застилает синеватая мгла. Мы в открытом море.
На следующее утро просыпаюсь от неприятного ощущения. Меня, как на качелях, подкидывает то вверх, то вниз. Море неспокойно. Мимо иллюминатора проносятся вспененные гребни волн.
Иду умываться на корму. Здесь еще сильнее качает. Мимо меня, хватаясь за стенки коридора, проходят пассажиры с позеленевшими лицами. Смотрю на них с сочувствием. Вдруг чувствую приступ тошноты. И у меня начались приступы «морской болезни», о которой я наслышался перед отъездом и в существование которой я, как человек, никогда не плававший в море, в душе не верил.
Выхожу на свежий воздух. Становится легче. Долго стою у борта, глядя на вздыбившуюся пучину. Что ждет меня там, в конце пути?..
К вечеру качка прекратилась. Отлежавшиеся пассажиры постепенно знакомятся между собой. Кто же едет на Север? Большая группа учителей, несколько бригад рыбаков, но больше всего народу едет на колымские прииски.
…Плывем в самом узком месте Татарского пролива. Пароход движется медленно, осторожно и все же к вечеру мы чувствуем, начинает задевать дно и, наконец, дернувшись всем корпусом, останавливается, основательно сев на мель. Обеспокоенные пассажиры выходят на палубу. Зайдя в кают-компанию, с удивлением вижу лоцмана, спокойно играющего с капитаном в преферанс. Мне пришлось однажды ехать на речном пароходе, который на одном из перекатов сел на мель. Тогда вся команда бегала, суетилась, волновалась, а здесь вдруг такое равнодушие.
Все стало понятно лишь после разговора с лоцманом. Морской прилив, достигнув наивысшей точки, снимет наш пароход, ровно в полночь.
Утром мы уже спокойно плывем по сравнительно мелкому Амурскому лиману. Вся остальная часть пути протекает без всяких приключений.
На двенадцатые сутки, 8 сентября 1930 года, наш пароход подходит к бухте Нагаева. Море тихое и пустынное. Лишь изредка из воды выпрыгивают, подымая брызги, какие-то большие, рыбы, кажется, дельфины. Один… два… три… И опять все спокойно. Слышно, как напряженно пыхтят машины парохода. Его старенький корпус сотрясает мелкая дрожь.
На горизонте показалась подернутая легкой дымкой полоска земли, она становится все шире и шире. Появились буревестники, чайки. Проходим мимо острова. Все заметнее и выше становятся голубые горы. Они как бы вырастают из воды. Я знаю, что бесконечные горные цепи тянутся в глубь материка, и мне, разведчику, не терпится узнать, что они таят в своих недрах. Кажется, сейчас же, прямо с парохода, отправился бы в экспедицию.