Усталые, грязные, едва передвигая ноги, мы выходим к устью ручья Спорного и с радостью видим наших лошадей, пасущихся у берега. Тут же около костра сидят рабочие. Быстро развьючиваем свою лошадь, ставим палатку-полог.
Я с ужасом замечаю, как, тихо кружась, начинают падать крупные снежинки. Они медленно покрывают траву, кусты и землю.
— Торопиться надо, — волнуется Егор Ананьевич.
Ночью я долго не могу уснуть. Ноют уставшие ноги. Едва забываюсь — снится мать, обвиняющая меня в легкомыслии. «Зачем взял лошадей?» — строго спрашивает она, и я просыпаюсь. В палатке холодно. Полотняные стенки ее провисли под тяжестью выпавшего за ночь снега.
С трудом выбираемся наружу и попадаем прямо в сугроб. Снег продолжает идти. Земля уже покрыта сантиметров на пятнадцать — двадцать. Под тяжелыми хлопьями гнутся тонкие ветви ивняка. Лошади, мокрые и голодные, понуро стоят около костра, лишь якутка Егора Ананьевича деловито разгребает копытом снег, добираясь до травы, и энергично обкусывает верхушки тальника, с которых ей на морду сыплется снег.
Яковенко разгребает снег, пытаясь нарвать травы для лошадей, но это явно бесплодный труд. С жалобным лицом он поглядывает на наши вьюки, но кормить лошадей овсянкой из продуктовых запасов я не имею права.
Торопливо навьючиваем лошадей и двигаемся дальше. Впереди идет Егор Ананьевич со своей лошадкой. По дороге она продолжает энергично ощипывать тальники. Гуськом движутся все остальные. Каждый ведет за повод по одной — две тяжело груженных лошади. А снег падает и падает, мутной непроницаемой пеленой закрывая все впереди.
Голодные лошади быстро слабеют и к концу дня еле бредут по глубокому снегу. Сзади я слышу надсадные крики и виртуозную ругань моих уставших, промокших и голодных спутников. Мы идем по руслу реки, в ущелье. Здесь грунт тверже, и легче идти. Но очень часто приходится переходить речку вброд. Вода выше колена обжигает холодом. На поверхности ее плывет нетающий снег.
На второй день нашего пути лошади едва передвигают ноги, а нам надо еще пройти до устья Таежного километров двадцать пять — тридцать.
Я иду впереди каравана и тяну за уздечку пошатывающуюся лошадь. С громадным трудом преодолеваем ставшие такими длинными километры. Неожиданно я выхожу на широкую косу и сквозь сетку падающего снега вижу огромных белых птиц. Они стоят, вытянув длинные шеи, в десяти — двенадцати метрах. Сначала птицы с удивлением смотрят на меня, затем начинают медленно, тяжело хлопая отсыревшими крыльями, подниматься в воздух. Раздается их жалобный крик.
— Лебеди! Лебеди! — кричат мои спутники, показывая на исчезающих одна за другой в белесой мгле гордых, красивых птиц. И ни один выстрел не раздался вслед лебединой стае.
— Лебеди-то вроде нас, грешных, дошли. — замечает Степан Ложкин.
— Стойте! Стойте! Лошадь упала! — кричат сзади. Подхожу к упавшей, уже развьюченной лошади. Она хрипит и бьется в предсмертных судорогах, разбрасывая ногами комья снега. Затем затихает, вытянув ноги.
— Все! Сдохла лошадка, — грустно говорит Яковенко.
Мы делаем настил и заваливаем на него труп павшей лошади. Я ставлю рядом высокую веху.
На следующий день утром мы обнаруживаем, что за ночь сдохла еще одна лошадь. Остальные стоят, качаясь от порывов ветра. Не выдержав, мы начинаем кормить лошадей овсяной крупой из своего пайка. Но ослабевшие вконец животные едва жуют сухую колючую крупу. А снег продолжает падать и падать, глубина его уже достигает семидесяти сантиметров. Егор Ананьевич с трудом прокладывает дорогу.
— Были бы сейчас со мной мои камусные лыжи, совсем легко пошли бы мы, — говорит он, вытирая со лба пот.
Прошли уже мимо устья ключа Пятилетки. Отмечая его на своей карте, я вспоминаю прекрасные поисковые пробы, полученные здесь летом одной из полевых партий. Еще день — два пути — и мы должны быть около устья ручья Таежного.
Мои спутники, заросшие, мокрые, обсыпанные снегом, безропотно идут вперед. За ними остается извивающаяся змеей глубокая темная борозда.
Вечером четвертого октября снегопад прекратился, и мы, наконец, увидели устье ручья Таежного. Всего лишь четыре лошади дошли с нами до места.
…Ночью ярко мерцают звезды. Холодно. Но в палатке жарко. Натоплена печь, и у всех чуть приподнятое настроение оттого, что вот, наконец, мы у цели…
— Удивительно, до чего живуч русский человек, — философствует Ложкин. — Пять суток по пояс в воде и снегу брели, и хоть бы кто насморк схватил…