Подходит молодой паренек.
— Что, поймать не можете? Сейчас я их живой рукой обдурю.
В руках у него длинное удилище, на его конце прикреплена петелька из металлической струны. Осторожно он опускает свою несложную снасть в воду, чуть выше головы рыбы, подводит, не спеша, петлю под жабры спокойно стоящего хариуса, рывок — и, сверкнув серебром на солнце, рыба уже бьется на берегу.
— Вот это ловко! — восхищаемся мы.
Проходит полчаса, и на берегу трепещут восемь хариусов.
Сделав себе такие же удилища, мы все свободное время занимаемся ловлей.
Но вот уже десятое июня, а Дмитрия с лошадьми все нет.
Наконец появляется Дмитрий Неустроев с шестью лошадьми в две связки. С передней едет он сам в брезентовой короткой куртке, кожаных штанах, заправленных в летние легкие торбаза из сыромятной конской кожи. За ним долговязый Адам, сын Дмитрия Заики, знакомый мне еще мальчиком, одетый в брезентовый костюм и кирзовые сапоги. На последней лошади, неуклюже согнувшись в седле, едет человек в фетровой модной шляпе и ватнике. В нем я узнаю вернувшегося из отпуска Ивана Чистых.
Тринадцатого июня 1937 года все сборы закончены, лошади завьючены. Я прощаюсь с Наташей и Рябовыми.
— Через четыре месяца вернусь жив и здоров.
Подбегает начальник разведки и взволнованно рассказывает:
— Только что получил почту. Вознесенский пишет: есть известие, что Цареградский в Москве организует экспедицию на Индигирку…
Я в недоумении смотрю на него.
— Можно ехать? — спрашивает Дмитрий.
И вот мы в пути. Едем по широкой безлесной долине Емтигея. Воздух прозрачен, видно далеко.
«Как бестолково получилось с экспедицией, — думаю я, — сколько сил и народных денег потрачено попусту!»
Перед закатом солнца останавливаемся на ночлег.
После ужина Дмитрий пьет чай и благодушно рассуждает:
— Хорошо летом ездить. Тепло, светло. Корм лошадям есть. Комаров пока нет. Хорошо! Зимой беда, плохо. Холодно, да холодно. Темно. Однако лошадей надо пускать кормиться. Пойдем, Адам!
Мы остаемся около горящего костра с Иваном Чистых.
— Ну, как, Иван, отдохнул в отпуске? Где побывал?
Иван машет рукой.
— Какой там отдых у нашего брата таежника! В Москве двадцать дней пробыл, а что, паря, видел, спросите? Все время дома да по ресторанам гулял…
На широкоскулом лице Ивана искреннее раскаяние. Под глазами с узким разрезом темнеют нездоровые, припухшие мешочки.
— Правда, у стариков в родной забайкальской деревне побывал. Родителям кое-что купил. Но от жизни колхозной отвык. В Магадане встретил Сашку Егорова, вашего бывшего промывальщика. Ревматизм его одолел. Ноги совсем отказывают. Хочет на прииски податься работать. Он мне сказал, что ваша партия на Индигирку ушла. Стал к вам промывальщиком проситься.
Отпустив лошадей, Дмитрий с Адамом еще раз пьют чай.
— Укладывайтесь спать, товарищи, — говорю я, подбрасывая в костер дрова. — Первую ночь сам буду дежурить. Часа через два смену разбужу.
Стоит светлая июньская ночь. В полевом дневнике делаю первую запись: «14 июня пройдено 25 километров».
Кричат куропатки. Со свистом промчались чирки, по ошибке приняв белую палатку за озерцо. Где-то далеко заржали лошади. Тихо.
Сижу неподвижно, догорает костер. Вдруг, замечаю, в кустах что-то мелькнуло огненно-красное и исчезло. Опять появилось. На меня уставилась длинная мордочка лисицы с бусинками глаз. Хищница вышла на ночную охоту. Удивлена нашим появлением, полюбопытствовала и бесшумно исчезает в кустах, едва я пошевелился.
На следующий день, за перевалом, погода резко меняется. Дует холодный северный встречный ветер, идет дождь вперемешку с мокрым снегом. Ехать верхами холодно. Леденеют руки и ноги.
Наш передовик Дмитрий, как нахохлившаяся Мокрая курица, сидит неподвижно в седле, надвинув на лоб кепку. Вот он соскочил на землю и ведет лошадь на поводу, греется. Мы, как по команде, тоже соскакиваем с лошадей и идем по широкой кочковатой долине.
И так изо дня в день, делая за восемь — десять ходовых часов по 30–40 километров.
— Завтра, если хорошо поедем, у Николая Заболотского ночевать будем, — говорит Дмитрий, устраиваясь на ночлег. — Беда мне — спина болит. Разогнуться не могу. Однако лягу.
Утром он с трудом взбирается на лошадь с нашей помощью.
— Плохо, паря Митрий, болеть в тайге, — говорит Чистых, помогая больному усаживаться в седле. — Доберемся до Николая, лечить тебя будем перцовкой.
Едем по знакомой тропе. Здесь еще белеют наши поломанные нарты, брошенные зимой.